Сумрак ночи разделяет нас

Глава 1

Мимо проносился пейзаж. Для попутчиков изображение представляло собой просто размытое пятно зелёного и коричневого. Для моего острого восприятия, однако, каждое дерево, растение, цветок были ясно видны. Я же предпочитал не смотреть. Опираясь головой на спинку сиденья, закрыл глаза, стремясь хотя бы на несколько мгновений остаться без зрительных раздражителей. Мой разум, всё ещё уязвимый, молил об изоляции.

Здесь, в этом поезде, где меня окружали люди и болото постоянно испускаемых ими звуков и запахов, уединение невозможно. Но во временной темноте за опущенными веками я нашёл убежище от полной сенсорной перегрузки. Вспоминая слова Ивана, я пытался воздействовать на это:

Сделай глубокий, медленный вдох, сынок, сосредоточься только на своём дыхании. Считай каждый вдох и выдох и постарайся думать о чём-то ещё...

Конечно же, когда он говорил это, меня обхватывали его надёжные, любящие руки. Он держал меня в объятиях, одной рукой прижимая к груди, другой – поглаживая щёку, его пальцы выводили на моей коже маленькие, уверенные круги. Он отгораживал меня от натиска, каким-то образом уберегая от полного распада, разрушения на миллион несопоставимых частей...

Воспоминания о том дне и тех, что безвозвратно подводили к этому, не помогали обрести искомого спокойствия, так что я выкинул их из головы, сосредоточился только на дыхании – когда-то рефлекторном действии, которое в настоящее время требовало сознательного усилия. Как только я начинал и устанавливал ритм, оно, как правило, осуществлялось с лёгкостью, но в то страшное время я неоднократно забывал поддерживать сию уловку. Это был первый признак чего-то неправильного, чего ни Иван, ни я не понимали, пока не стало почти слишком поздно.

Вдох, выдох; вдох, выдох... В данный момент нет ничего значительного: нечего видеть, слышать, осязать или чувствовать. Было почти невозможно, чтобы мои мысли долго оставались неподвижными, так что я позволил себе представить свой конечный пункт. Воображение яркой картинки сдерживало другие раздражители. Я видел расположенный на поляне маленький обшитый досками дом. Над ним мог рассмотреть небо: иногда ясное, часто облачное или тёмное со сверкающими звёздами. Помимо лесополосы, наблюдал землю: протяжённую и холмистую, открытую, дикую и совершенно необитаемую. Мои ближайшие соседи находились в нескольких километрах, а ближайший город – в часе езды. Мало шансов столкнуться с каким-нибудь человеком, если не искать его, делать чего у меня не было абсолютно никакого намерения.

Единственная проблема теперь состояла в том, чтобы добраться туда в неизменном на данный момент состоянии духа. В течение первых нескольких часов поездки попутчики вовсе не облегчали мне эту задачу. Их, естественно, влекло ко мне: факт, который служил на пользу в моих недолгих профессиональных начинаниях. Большинство пациентов сразу же доверяли мне, охотно принимая диагнозы и планы лечения. И, когда я использовал свой дар, они интерпретировали мою боль как неудержимое сострадание, и в дальнейшем это располагало их ко мне. Первые несколько месяцев работа вместе с Иваном оказалась весьма плодотворной, что делало мучения терпимыми. Но со временем их стало слишком много, и это едва не уничтожило меня.

Мне удалось противостоять улыбкам других пассажиров и вежливым жестам, натянув шляпу поглубже по своим неукротимым волосам и сделав вид, что сплю. Тем не менее, я знал, что они смотрели на меня, думали обо мне, и те, кто путешествовал в одиночку, скорее всего, считали возможным занять пустое сидение напротив меня. К счастью, никто не пошёл на поводу у этих желаний, предоставив мне весьма малую степень физического одиночества. На данный момент и этого было достаточно.

– Сэр, – прервал мою ментальную отсрочку мужской голос.

Я неохотно открыл глаза и взглянул на проводника. Это был толстый мужчина лет пятидесяти пяти. Его поведение, походка и характер мозолей на руках мгновенно сказали мне, что большую часть своей жизни он проработал на поездах.

– Да? – вежливо ответил я.

– Могу ли я увидеть вашу багажную квитанцию?

Я знал, что он передаст её одному из носильщиков, которые в настоящее время сортировали сумки и чемоданы, готовя их к нашей следующей остановке. Вытащив билет из кармана, я протянул ему, но всё-таки оказался недостаточно осторожен, и на мгновение его пальцы прикоснулись к моим.

Боль... резкая боль в ноге... нет, в большом пальце... Это не было невыносимо, но причиняло неудобство. Шевельнув собственным пальцем в сапоге, я сразу же осознал проблему. Его тело охватил полномасштабный приступ подагры (Подагра – заболевание, характеризуемое отложением в различных частях организма кристаллов мочевой кислоты. Является одним из распространенных видом артрита (воспаления суставов) и возникает чаще у мужчин (преимущественно среднего возраста), чем у женщин).

Проводник взял квитанцию и любезно мне улыбнулся, но я заметил небольшую гримасу, исказившую лицо, когда он начал уходить. Движение причиняло боль.

– Подождите, – сказал я, потянулся и коснулся его руки, осторожно вступая в контакт только с рукавом.

– Да, сэр? – спросил он.

– Когда мы остановимся в Бойсе (Бойсе – столица и крупнейший город штата Айдахо, основан в 1863 году. Примерно так выглядела главная улица города в описываемых событиях), попробуйте найти клубнику или черешню, – спокойно предложил я.

– Простите? – Мои слова явно смутили его.

– Для вашей ноги, – тихо уточнил я. – Это поможет.

Он по-прежнему выглядел недоумённым:

– Вы врач, сэр?

– Нет, – солгал я, – но мой отец практикует. Положитесь в этом на меня.

Опять же мой врождённый шарм и притягательность быстро его убедили, он благодарно кивнул и заковылял прочь.

Я всегда испытывал неприязнь к уклонению от истины, хотя нередко это являлось неотъемлемой частью моего существования. Когда это служило отчётливому и положительному намерению, я сердился меньше, а иногда даже усмехался особенно умным выдумкам, что экспромтом создавали мы с Иваном. Тем не менее, нечестность, обязательно окружавшая наши с отцом жизни, иногда утомляла.

Сокрытие своего дара скорее являлось ложью недомолвки, чем откровенной неправдой, но, несмотря на это, даже на ранней стадии раздражало меня. Конечно, я понимал важность обмана, но держать всё в тайне порой оказывалось трудно и эмоционально утомительно. Это, усугубляемое последствиями использования дара, в конечном итоге и привело меня сюда.

Я снова закрыл глаза и считал вдохи, пока поезд не остановился в Бойсе. Там я отправил телеграмму Ивану, заверяя, что успешно проделал самую длинную часть пути. Он отчаянно хотел сопровождать меня, но по нескольким причинам я воспрепятствовал ему. Мне было трудно справляться с испытываемой им виной за моё состояние. Независимо от того, насколько спокойным он сохранял выражение лица, угрызения совести в его глазах едва ли не выплёскивались на поверхность, постоянно меня терзая. Мне требовалось оказаться подальше от этого, от воспоминаний, которые причиняли ему такую боль, – образ меня, дрожащего в темной комнате, невнятно стонущего и неустанно заламывающего руки, пока не сломал сам себе три пальца...

Затем – Лара. Она хорошо адаптировалась к своей новой жизни, но не была готова остаться в одиночестве на несколько недель. Они с Иваном настаивали на том, что с ней всё будет хорошо, но я отказался это слушать. Мой срыв тяжело сказался и на ней тоже, и женщина нуждалась в утешении мужа почти так же, как и он нуждался в ней.

В конце концов, мы договорились, что на каждой станции я стану телеграфировать Ивану, давая знать им с Ларой, что со мной всё в порядке. Оглядываясь назад, я бы не сказал, что это зарекомендовало себя простой задачей, но было необходимо. После того, как почувствовал порок сердца у первого телеграфиста, я изощрённо избегал даже самого незначительного физического контакта с другими. Во второй части поездки я не коснулся никого, помимо проводника. Хотя многие люди были здоровы и не обладали особыми недугами, мне не хотелось рисковать и чувствовать боль, если кто-то ранен или недужен. И даже те, кто пребывал в добром здравии, часто чувствовали голод или полные мочевые пузыри, что отнюдь не являлось для меня особенно приятными ощущениями. Я переживал, что даже эти мирские неудобства повлияли бы на меня. Понимал, что не полностью восстановился, и не мог даже и мысли допустить о рецидиве.

Отправив телеграмму, я вернулся к поезду. Дождался, когда в него начала подниматься по лестнице стройная женщина. Она несла большую сумку в одной руке и меньшую с книгами – в другой. Как и у большинства воспитанных дам, её волосы были заколоты под маленькой соломенной шляпкой. Тем не менее, несколько прядей освободились, мягко спускаясь по спине. На васильково-синей ткани её ситцевого платья локоны ошеломляли.

Вдруг я увидел, что она с небольшим, удивлённым вскриком отклоняется назад. Моментальный взгляд вниз показал, что её нога застряла в лестнице, лодыжка изогнулась, и женщина начала падать. В одно мгновение я поддержал её одной рукой за талию, а другой за плечо.

– Ох! – выдохнула она, опуская сумку и рефлекторно потянувшись к моей руке. – Простите.

– С вами всё в порядке? – автоматически спросил я, едва осознавая, что её тёплая, нежная ладонь сейчас лежит в моей прохладной руке.

Румянец распространился по её бледной щеке, и она опустила голову:

– Да. Спасибо.

– Вы уверены? – мягко подтолкнул я. Нога застряла под таким углом, что существовала вероятность, что лодыжка подвернулась.

Молодая женщина кивнула, её щёки теперь совсем порозовели. Я позволил взгляду метнуться вниз, к маленькой ладошке, которую теперь держал. Ощущалось тепло и мягкость кожи, пульсация крови в крошечных венках под моими пальцами, но не чувствовалась никакая боли. Незнакомка не пострадала.

Я поднял её сумку, а затем передал ей, дождавшись, когда дама поднялась по ступенькам. Я задумался, будет ли она сидеть в моём вагоне, но потом выкинул эту мысль из головы. Её запах, цветочный, с оттенком мёда, остался. Я прошёл вдоль поезда, вдыхая чистый воздух, после чего вернулся к вагону.

Оказавшись внутри, оглядел другие места. Молодой женщины и в помине не было: она, должно быть, выбрала другой. Я вернулся на своё место и снова закрыл глаза, готовый к долгой поездке до конца, чтобы могли начаться бесчисленные дни блаженного одиночества.

Глава 2

Лара настояла на отправке мебели для моего нового дома. Что касается меня, я желал малого. Привёз два чемодана с книгами, несколько личных вещей, таких как фотографии и скрипку, скудное количество требуемой мне одежды и медицинскую сумку. Я подумывал оставить последний предмет в Сент-Поле, зная, что никогда не буду в состоянии снова практиковать, но что-то в душе помешало расстаться с заветным кожаным чемоданчиком. Иван был так горд, даря его мне: это осталось сентиментальным объектом. Я убрал его на самую высокую полку гардероба за одеяла с подушками, которыми никогда не воспользовался бы.

Даже в сельском убежище мне следовало придерживаться человеческих привычек. Всегда существовала возможность, что кто-нибудь забредёт, а среди поселенцев предполагалось гостеприимство. Так что я не протестовал, когда Лара сказала, что закажет для меня основную мебель и предметы домашнего обихода. Через две недели после моего прибытия их доставили в большом фургоне с тремя здоровенными мужиками, которые взяли груз в Портленде и совершили пятичасовую поездку в мое уединенное имение. Они также привезли письма от Ивана с Ларой и согласились отвезти обратно в Портленд и отправить написанные мной послания.

С нетерпением и неловкостью я ждал, пока они выгружали мои новые вещи, зная, что сам занёс бы внутрь каждый предмет за крупицу времени и десятую часть усилий, которые требовались им.

Расстройство увеличилось, когда мужчины закончили, и я заплатил им. Всем захотелось пожать мне руку: по-видимому, предложенная оплата оказалась щедрой. У меня не оставалось выбора, кроме как кратко пожать каждому мозолистую руку. Я вздрогнул от боли в нижней части спины старика. К счастью, двое других, похоже, едва вышедших из подросткового возраста, были здоровее и не испытывали никаких существенных телесных хворей.

Помимо их визита я достиг своей цели – одинокого существования. Мой маленький дом стал уютным благодаря дивану, двум кожаным креслам, гардеробу и тумбочке, отправленных Ларой. С помощью легкодоступной ольхи я соорудил полки. Мне доставляло удовольствие работать с древесиной, шлифовать и окончательно отделывать её, а затем неспешно вырезать по краям замысловатые узоры. Немного радовало под руками чувство неживой материи, покорной моим прикосновениям, но не вызывающей пробуждения ощущений.

За временем я не следил: в этом не было никакой необходимости. Я был один, блаженно изолирован от контакта с людьми, и наслаждался покоем, тишиной, отсутствием чувств. Диких животных оказалось много, поэтому, когда заставлял себя кормиться, найти подходящую дичь мог недалеко от дома.

Несколько недель занимался полками, затем организацией и перестановкой книг, несколько раз их перечитывая. Играл на скрипке, даже пытался сочинять новые произведения, но оказался не в состоянии пробудить спящее вдохновение. Постепенно ускользая, оно покинуло меня в то страшное время, когда внутри росли смятение и мука. Я надеялся, что когда-нибудь снова обнаружу его, но возникли сомнения: чувствовал, что никогда не стану прежним. Осколки чувств больше не подходили друг другу. Может, какого-то кусочка и не доставало...

Мнение Ивана же совершенно отличалось. Вероятно, это его врождённый оптимизм, или, может быть, это вытекало из двух веков жизни врачом и целителем, но он убеждал, что, в конце концов, я верну самообладание. Он искренне верил, что однажды я смогу вернуться в общество, находиться с другими, не испытывая психического хаоса и боли, что изгнали меня, заставив отказаться от контактов с людьми. Возможно, у него тоже присутствовал налёт эгоизма: он надеется, что когда-нибудь я вернусь к нему и Ларе. Конечно, моё полное восстановление успокоит некую испытываемую им вину, но я не мог не чувствовать разочарование от его стремления ко мне.

В глубине души его единственной мотивацией была любовь.

Честно говоря, я думал, что его отцовская преданность явилась единственной ниточкой, что сумела вытащить меня из бездны в тот ужасный день, когда я, наконец, сломался. Оглядываясь назад, я задавался вопросом: а было ли это неизбежно, или при других обстоятельствах я избежал бы подобного?

Конечно, моя жизнь пошла не так, как я ожидал. Я был единственным ребёнком в семье Вэла и Элизабет Майерсов в Уилметте, штат Иллинойс. Отец – адвокат, который добился умеренного успеха, что позволило мне поступить в колледж и осуществить мечту стать врачом. В то время как родитель надеялся, что я пойду по его профессиональным стопам, он, хоть и неохотно, но поддержал мои стремления. Мать гордилась мной, предлагая свою поддержку в учебных хлопотах.

Помимо занятий и уроков почти каждый день я проводил несколько часов в бесплатной клинике, учась на практике применять теоретические знания. Всегда обладая живым воображением, использовал его для выявления и диагностики заболеваний. Я обнаружил, что, разговаривая с пациентами, когда они описывали свои симптомы, мог почти ощущать их в своем теле. Преподаватели хвалили мои диагностические навыки, говорили, что я был одним из лучших студентов, с которыми они работали.

Впервые я встретился с Иваном, когда мне исполнилось двадцать два, в последний год медицинского обучения в Северо-западном университете. В то время как многие из моих человеческих воспоминаний поблекли, я всё ещё помнил нашу первую встречу. Это был декабрь тысяча восемьсот девяносто восьмого года, университетский городок гудел от последних новостей: Парижский мирный договор только завершил испано-американскую войну (Испано-американская война – война между Соединёнными Штатами Америки и Испанией за испанские владения в Вест-Индии и на Тихом океане (25 апреля – 12 августа 1898 года). Согласно Парижскому мирному договору, подписанному 13 августа 1898 года, Испания отказалась от всех своих колоний в Азии и Америке – Филиппин, Гуама, Пуэрто-Рико и Кубы.).

В последний день занятий приглашенный лектор рассказывал студентам о новейших антисептических хирургических методах. Тема уже интересовала меня, но когда выступающий подошёл к трибуне, я был очарован. Уверен, в помещении не существовало ни единого студента или преподавателя, кто не остолбенел бы от его физической красоты, но как только он заговорил, тихий голос и дружелюбное, но профессиональное поведение покорили меня. Он был умным, но делился информацией на уровне, соответствующем студенческому.

Ранее я предпринял кое-какие независимые исследования на тему микробной теории (Микробная теория – В середине XIX века среди медиков разгорелся спор о происхождении инфекционных заболеваний. Представители одного лагеря защищали старую точку зрению, что причина заболевания – нарушение равновесия в организме, возможно обостренное внешними воздействиями. Им противостояла группа учёных, отстаивавших революционное представление, согласно которому инфекционные заболевания возникают в результате внедрения в тело микроорганизмов. Новое течение возглавлял французский учёный Луи Пастер. Ещё до смерти Пастера в 1895 году микробная теория инфекционных заболеваний была признана в научных и медицинских кругах), и лекция доктора Русика оставила некоторые из моих вопросов без ответов. Пока студенты выходили из комнаты, я задержался, дождался, когда он пожал руку моему профессору и направился к двери.

– Доктор Русик? – нерешительно спросил я, вдруг застеснявшись своих вопросов.

Он перевёл на меня янтарные глаза, их взгляд оказался интенсивным:

– Да?

– Мне было интересно... надеюсь, что... что вы могли бы предоставить кое-какие разъяснения по некоторым пунктам...

Он улыбнулся и кивнул:

– Конечно, мистер?..

– Майерс, – представился я.

– Мистер Майерс. Прошу вас, – он махнул в сторону ближайшего ряда сидений.

Я сел, и он, двигаясь с врождённой грацией, устроился рядом. Мы поговорили, возможно, минут пятнадцать, а затем он встал и пожал мне руку. Его прикосновение было холодным, но слова – тёплыми.

– Желаю удачи в карьере, – сказал он. – Вы станете прекрасным врачом. Надеюсь, когда-нибудь мы встретимся снова.

Я ни за что не догадался бы, что «когда-нибудь» наступит менее чем через неделю. Зима была суровой, на всей территории Чикаго свирепствовали респираторные заболевания. Вернувшись домой с учёбы, я обнаружил отца, страдающего от того, что я диагностировал, как простуду. Вскоре и у моей матери тоже начались лихорадка (Лихорадка – неспецифический типовой патологический процесс, одним из признаков которого является изменение терморегуляции и повышение температуры тела. В прошлом все болезни, сопровождавшиеся подъёмом температуры тела, называли лихорадкой, однако в современном научном понимании лихорадка не является заболеванием. Поскольку события, описываемые в истории, происходят в начале 20 века, я буду использовать именно этот термин для описания повышенной температуры тела) и кашель. С юношеским оптимизмом и самонадеянностью осведомленности, которую приобрёл за время в медицинской школе, я пытался справиться с этим припарками и горячим чаем. Тем не менее, вскоре стало очевидно, что оба страдали от чего-то более серьёзного, чем простуда. Когда в собственной груди начала ощущаться тяжесть, и щёки покраснели от начинающейся лихорадки, я отнёс симптомы к последствиям истощения.

На третий день после возвращения домой я доставил обоих родителей в больницу. К тому времени у меня появилась уверенность, что они заразились тяжёлой формой пневмонии (Пневмония (воспаление лёгких) – воспаление лёгочной ткани, как правило, инфекционного происхождения), неистовствующей в Чикаго, но мне требовалось убедиться. За занавесом мы ждали дежурного врача. Едва увидев бледную руку, сжавшую ткань, я знал, кто будет их лечить, и меня захлестнуло облегчение.

– Доктор Русик! – выпалил я. – Я не знаю, помните ли вы меня, но мы встре…

– Шесть дней назад, – с доброй улыбкой закончил он. – Мистер Майерс, не так ли?

– Да, Валера. Мои родители заболели, симптомы – респираторные, – сказал я.

Он кивнул, потратил несколько минут, чтобы приветствовать моих родителей, и расспросил о самочувствии. Он начал с моей матери, ощупывая лоб, щёки и шею своими нежными, холодными пальцами. Я внимательно следил за его лицом. Выражение оставалось приятным и приветливым, но за этим я что-то почувствовал. Он достал из кармана стетоскоп и прослушал грудную клетку матери, ободряюще ей улыбнулся, а затем перешёл к моему отцу.

– Что ж, – сказал он, закончив, – боюсь, нам придётся признать, что у вас обоих пневмония, но с полноценным отдыхом и лечением, думаю, в ближайшее время вы почувствуете себя более комфортно.

Появилась медсестра, чтобы сопроводить моих родителей к кроватям. Больница была многолюдной, с множеством других пациентов с тем же заболеванием, так что мои мать с отцом будут размещены в палате. Я повернулся, чтобы последовать за медсестрой, но доктор Русик остановил меня лёгким прикосновением к руке.

– Валера, – тихо сказал он, – ты тоже болен. – Он прижал прохладную ладонь к моему лбу, затем её тыльную сторону к щеке.

– Нет, это всего лишь простуда, – возразил я, не желая принимать серьёзный диагноз и зная прогноз. Хотя в ногах ощущалась слабость, и я начал колебаться.

Он сочувственно улыбнулся и усадил меня в кресло. Его нежные пальцы пощупали у меня под челюстью, затем он послушал лёгкие. Беспокойство возросло, когда я снова увидел намёк на тревогу, промелькнувший по его совершенным чертам лица.

– Было бы лучше госпитализировать и тебя тоже, – сказал он, положив ладонь мне на плечо.

– Нет, доктор Русик, – слабо ответил я, – со мной всё будет в порядке...

Ах, неуместный оптимизм молодости. Моё состояние ухудшилось, так же как и моих родителей. Отец умер девятнадцатого декабря, а мать – двадцать второго. Доктор Русик отважно ухаживал за нами, появляясь в любое время дня и ночи, пытаясь облегчить состояние, даже когда стало ясно, что никто из нас не выживет.

Я немного помню мой последний день в качестве человека, фрагменты и кусочки ощущений: глубокую боль в груди, почти невыносимую – в ногах, жар лихорадки. В какой-то момент скользнул в блаженное беспамятство, а когда очнулся в следующий раз, то подумал, что свирепствовавшая лихорадка вышла из-под контроля. Я чувствовал, словно горел, а потом узнал, что в некотором смысле так и было.

Яд Ивана опалял мои вены, изменяя слабое, несовершенное тело в неизменное, непроницаемое. Когда я очнулся в своём новом существовании, он объяснил, что сделал, и то, кем я стал. С первого нашего разговора он ощутил связь со мной, то, что редко позволял себе делать. Поняв, что через несколько часов моя жизнь закончится, он принял нехарактерно спонтанное решение и изменил меня. Он стал моим отцом, а я – его сыном.

Прошло какое-то время, прежде чем мы обнаружили мой дар. Как вампир Иван редко испытывал боль. Самое близкое, что подходило – обжигающее чувство жажды, но на протяжении веков он приобрёл превосходный контроль над своими побуждениями, так что редко ощущал в себе нечто большее, чем слабую пульсацию голода. Тем не менее, однажды утром он вернулся из больницы после бесчисленных часов оказания помощи при ликвидации последствий крушения поезда. Он лечил жертву за жертвой, ушивая зияющие раны, вправляя кости и выполняя экстренные оперативные вмешательства. Там везде была кровь, и это чуть не сокрушило его.

Когда он, наконец, вышел из больницы, горло опаляла жажда. По опыту он знал, что, в конце концов, она утихнет, некоторое время вдали от манящего аромата умерит голод. Однако после прибытия в дом, в котором мы жили, ему всё ещё было некомфортно, он всё ещё боролся с неудовлетворённым пламенем.

В момент, когда он вошёл в дверь, я понял: что-то неправильно, это читалось в его лице. Подойдя, я взял его за руки в попытке предложить некоторое утешение. Вместо этого я ахнул от боли, обжигающей горло, и отшатнулся.

Поражённый моей реакцией, Иван искал на себе следы крови. Он переоделся и помылся, но посчитал, что, должно быть, осталось что-то, вызвавшее мою реакцию. Ничего не обнаружив, он обхватил ладонями мои щёки и заставил встретиться с ним взглядом.

– Валера! Что такое? – спросил он.

От его прикосновения снова вспыхнула боль.

– Горло... – пробормотал я. – Чувствую себя так, как будто оно в огне... почти столь же сильно, как, когда впервые проснулся.

Иван опустил руки, и жжение пошло на убыль. Через несколько мгновений оно исчезло. Когда собственная жажда Ивана уменьшилась, его прикосновения не приносили мне дальнейших страданий. Мы забыли об инциденте.

Несколько месяцев спустя он в который раз отвечал на мои вопросы о нашей уникальной физиологии. Я задавал их ему тысячами, но всегда, казалось, придумывал ещё больше. Он неоднократно говорил, что наши тела трудно повредить, но если когда-либо подобное и случалось, то травмы быстро излечивались. Мне хотелось деталей. Полагаю, академическое образование делало меня более любопытным, чем обычного вампира.

Иван был чрезвычайно терпеливым человеком, но, кажется, я довёл его почти до предела. Вместо того, чтобы снова пытаться объяснить мне клеточную регенерацию, он закатал рукав, с немного озорной улыбкой поднял руку, зубами оставил царапину на гладкой белой плоти его мускула на плече и показал мне нанесённую рану.

– Ох! – воскликнул я. – Тебе не следовало этого делать! – я машинально положил ладонь на его запястье, но вспышка боли в руке заставила отдернуть ее.

– Сынок? Что случилось?

Я коснулся своего бицепса:

– Почувствовал приступ боли.

Он быстро закатал рукав и осмотрел мою неповреждённую руку.

– Здесь ничего нет, – сообщил он.

– Нет...

А затем стало заметно, что он глубоко задумался. Его заинтересованное, сосредоточенное выражение лица дало понять, что он планировал ещё один эксперимент.

– Закрой глаза, – скомандовал он.

Я послушался, затем подождал несколько минут, пока он не взял меня за руку. Я вздрогнул от пульсирующей боли в моей руке.

– Ох! – вскрикнул я. – Боже, что...

– Не открывай глаза, – сказал Иван, – и скажи, что чувствуешь.

– Очень сильно печет... на том же самом месте, где было больно и раньше.

Я открыл глаза и увидел серебристый яд в ране на руке Ивана. Он отстранился, разрывая контакт и быстро всасывая раздражающее вещество из повреждённого места. Я молча наблюдал, как рана стала закрываться. Когда на его коже вновь не осталось следов, я решился заговорить.

– Что случилось? – спросил я, весьма ошеломлённый и сильно огорченный. – Почему я это чувствую?

Его голос был невозмутимым и успокаивающим, пока он объяснял.

– Я считаю, что это проявление уникального дара, сынок. Некоторые из нас обнаруживают особые способности, зачастую усиленными индивидуальными чертами, которыми обладали в человеческой ипостаси. – Он, казалось, задумался на несколько минут. – Помнится, один из твоих профессоров говорил, что у тебя превосходные диагностические навыки. Можешь что-нибудь вспомнить об этом?

Я не был уверен, как это связано со странным происшествием, но попытался рассказать всё, что смог вспомнить.

– Я слушал, что мне говорят пациенты, где болит, или как они себя чувствовали, поощряя их быть как можно более конкретными, а затем представлял, как это станет ощущаться в моем теле. Это помогало определить причину и поставить диагноз.

Он кивнул:

– Кажется, сейчас тебе не требуется воображение. Ты действительно можешь чувствовать испытываемые другими ощущения.

– Только боль? – спросил я.

– Не уверен.

После этого мы провели дополнительные исследования и обнаружили, что, соприкасаясь открытыми участками кожи, я чувствовал кое-какие необычные ощущения, испытываемые Иваном. Когда он пребывал в эквиваленте гомеостаза (Гомеостаз – в классическом значении этого слова – физиологическое понятие, обозначающее устойчивость состава внутренней среды, постоянство компонентов её состава, а так же баланс биофизиологических функций любого живого организма), я ничего не чувствовал, но физический дискомфорт ощущал во многих формах. Меня огорчало, что ему пришлось подвергать себя различным болезненным экспериментам, но он заверял, что не возражал. Это всё производилось во имя науки и научных исследований, и он был только рад помочь.

Естественно, нас обоих мучило любопытство, выходит ли этот талант за рамки моего отца, но нам пришлось ждать какое-то время, чтобы ответить на этот вопрос.

Когда я снова оказался в состоянии находиться в человеческом обществе, Иван частенько устраивал мне возможность прошмыгнуть в больницу, чтобы я мог подержать за руку пострадавшего или заболевшего пациента и проверить степень своих способностей. В то время мы превратили это в некоторое подобие игры. Он не сообщал мне о болезни человека, а я пробовал догадаться на основе того, что чувствовал. И неудивительно, что я был весьма искусен в этом.

В тысяча девятьсот четвёртом году мы с Иваном перебрались в Сент-Пол. Он считал необходимым переезжать каждые пять или шесть лет, чтобы неизменный внешний вид не вызывал подозрений. В конце концов, не мог же он вечно оставаться тридцатитрёхлетним...

Я же очень хорошо справлялся с сопротивлением человеческой крови. В значительной степени это проистекало из моего понимания боли, которую я причинял бы, питаясь человеком. Я испытывал агонию глубоких ран и хорошо понимал, насколько мучительные травмы наносили зубы. Это ослабляло жажду, когда я находился рядом с людьми.

Меня снова очаровала медицина, когда я проверил свои навыки в Чикагской больнице. Это, в сочетании с отличным самоконтролем, убедило нас с Иваном, что мне следовало закончить учёбу и стать врачом.

Осенью тысяча девятьсот пятого года я поступил в медицинский колледж университета Миннесоты. Мы решили, что я должен окончить полный курс медицинской школы, чтобы быть в курсе последней информации и методов, а также повторно изучить любой материал, который исчез из моих человеческих воспоминаний. И я преуспел в обучении.

За пять месяцев до моего окончания Иван лечил тридцатичетырёхлетнюю женщину с тяжёлыми травмами. Зная её по недолгой предыдущей встрече, его влекло к ней, и он оказался не в состоянии предоставить событиям естественный ход. За два дня до Рождества он принёс Лару домой и изменил. Она превратилась в неотъемлемую часть нашей жизни, став женой Ивану и приёмной матерью мне.

Весной тысяча девятьсот девятого я с отличием закончил обучение. Гордость Ивана за меня, за всё, чего я достиг и в академическом плане, и лично, лучилась из него, когда он вручал мне сумку из тонкой чёрной кожи, полностью укомплектованную самыми лучшими и качественными инструментами, медикаментами и расходными материалами.

Почти год мы работали бок-о-бок. Он выступал в качестве моего наставника, а я – его протеже. Сотрудники были должным образом впечатлены моими превосходными диагностическими навыками, толковали о глубоком сострадании, когда по моему лицу мелькали вспышки боли пациентов, что являлось частью каждого рабочего дня.

Сначала я испытывал восторг от своего успеха. Факт столь эффективной помощи пациентам оставлял меня в приподнятом настроении и смягчал ежедневно испытываемые страдания. Восторг Ивана моими способностями также помогал успокоить дискомфорт.

Тем не менее, через несколько месяцев я обнаружил, что в мелочах начали меняться другие аспекты моей жизни. Я всегда находил радость в игре на скрипке, которую Иван подарил мне вскоре после трансформации. Я провёл много замечательных часов, исполняя и сочиняя музыку. Теперь же интерес угас. Иногда он вспыхивал снова, но эти времена становились всё более и более редкими.

В первые дни боль пациента оставляла меня в тот момент, когда я разрывал контакт. Отпуская их руку, я ничего не чувствовал физически, и мой разум сразу же освобождался для следующей задачи. Но проходили недели и месяцы, начали накапливаться боль и дискомфорт. Мимолётные следы этого оставались в моём сознании: не физическая боль, предполагаю, но интенсивное воспоминание о ней. Чем больше я испытывал, тем дольше она оставалась со мной, преследуя призраком страдания.

После восьми месяцев иногда я забывал дышать. Несколько раз Иван замечал это и выговаривал мне резким шёпотом, слишком тихим для человеческог