Папки
Avtor Adsens
Индексация сайта
Последний визит: 2023-03-05 16:55:12
Сейчас не в сети
Сейчас не в сети
Мой Зал Самоубийц. Третья часть
Глава 9 – Причина, по которой я ненавижу зиму
1.
Этим утром Шарки рассказал нам свою историю, и я весь день думаю о том, что случилось сегодня в группе. Это было что-то дикое. «Дикое» - единственное слово, приходящее мне сейчас в голову. Такое ощущение, что я пассажир в машине, которая мчится всё быстрее и быстрее, а я вдруг вижу, что на водительском сидении никого нет. И понимаю, что разобьюсь.
Я мучаюсь, но не могу уснуть, а на улице такая холодрыга, что мне невыносима мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух и пойти в курительную яму. Вот я и лежу с голосом Шарки в голове. Порой чужой голос в голове всё равно что застрявшая в мозгах или сердце пуля – выберете, что вам больше по нраву. В любом случае ощущение такое, что ты сейчас истечёшь кровью до смерти.
Шарки ведёт себя агрессивно, но, кажется, я начинаю понимать, почему. Эта агрессия возникла не на пустом месте, и, будь я Шарки, я бы точно так же себя вёл.
Но дело в том, что я совершенно растерян и не знаю, что будет дальше.
Произнеся с чуть ли не сладкой улыбкой «Время истории», Адам подмигнул мне, показывая, что даёт мне сегодня поблажку. Он отвёл от меня взгляд и посмотрел прямо в глаза Шарки. Я видел, что они встретились взглядами, и видел, что Шарки уже готов излить душу.
- Я родился… - начал Адам.
- Я родился в Чикаго, в Иллинойсе, - подхватил подачу Шарки, - у парочки родителей, которые привели бы в ужас даже грёбаного Дракулу. - Шарки как всегда в своём репертуаре – раз уж начал, то начал. Он ненавидит своих родителей. Ненавидит брата и сестру. Если бы в его семье был кто-то ещё, он бы и его ненавидел. Он хотел играть в бейсбол, но у его родителей были другие планы. Вместо бейсбола он играл на фортепиано. И на скрипке. - Понимаете, - продолжил он, - у меня не было семьи. У меня был неудачник-музыкант-отец, с горя занявшийся банковской деятельностью и проводивший половину времени в Лондоне на разных концертах. У меня была мама, половину своего времени распивающая сухой мартини в дорогущих ресторанах со своими подружками и временными любовниками, среди которых встречались экземпляры всего лишь ненамного постарше меня и ни черта не музыканты. У меня были брат и сестра, больше любившие деньги, чем родителей. И у меня была нянька, которую все называли au pair. Я так понимаю, она должна была любить меня и учить итальянскому языку. То есть, родители для заботы обо мне выписали няньку из Италии. А когда я попросил собаку, мама сказала: «ни за что». Это были любимые слова моей матери: «ни за что». Чего у меня не было, так это того, что есть у большинства детей – родителей, которым не наплевать на меня. В восемь лет меня отправили в школу-интернат, потому что я расхерачил тонкой работы немецкую скрипку о столь же тонкой работы отцовское фортепиано.
Так и вижу, как восьмилетний Шарки берёт скрипку и со всей дури долбит ей о фортепиано. Мне почему-то кажется, что это фортепиано стоило больше, чем дом, в котором я жил. Единственное, что мне удалось раздолбать в восемь лет – старый кухонный горшок. Это потом я перешёл на автомобильные стёкла. Мы с Шарки могли бы бить людей, но не делали этого, так что может мы не такие уж и плохие.
Вся жизнь Шарки состояла из попыток убежать от… своего имени. Слушайте, этого парня назвали Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвёртым. Вы бы, наверняка, до такого не додумались. Бьюсь об заклад, его родители взбесились, когда он решил сменить имя на Шарки. Но разве его можно в этом винить? К четырнадцати он уже сидел на наркотиках и тусил на улицах. И вот однажды он решил сменить имя на Шарки и этим противопоставить себя своей семье. Я думаю, что это классно, тем более что имя имело отношение к тому, чем он зарабатывал себе на жизнь. Нужно отдать должное этому парню – он решил жить своей собственной жизнью, а не подстраиваться под родителей и их желания. Меня это действительно впечатляет.
- Пошли они, мои родители, - сказал он. Только сказав это, он совсем расклеился. Заплакал, как маленький. Я знал, почему он плачет, хоть он этого и не говорил. Вот вам моя теория: Шарки плакал о том, чего у него не было. И знаете, что самое печальное – что Шарки в действительности не ненавидел своих родителей. Наоборот, он любил их всем сердцем. Я знаю это. Я такой же и прекрасно его понимаю. Поэтому-то мы все в разладе с собой. Может быть, он не был бы в таком душевном смятении, если бы ему было плевать на родителей. Так почему же нам не плевать? Эта мысль не даёт мне покоя. Почему нам не плевать, когда всем вокруг плевать?
Я думаю, с Шарки много чего случилось на улицах. Я имею в виду – плохого. Связанного с сексом, жестокостью и насилием. У него над правым глазом есть шрам. Наверное, он ему много о чём напоминает. И наркотики… чёрт, этот парень принимал тяжёлую наркоту. Когда он закатывает рукава, на коже видны следы от уколов. Это чудо, что Шарки дожил до двадцати семи. Он давно уже должен был умереть.
Он рассказал о том, как однажды очнулся на одной из улиц Амстердама, и как ему на всё было положить и как ему хотелось прямо там и помереть. Как этот парень вообще очутился в Амстердаме? Он не умер на улице только потому, что его подобрала полиция. И он выжил лишь для того, чтобы на следующий день снова наширяться. Думаю, в глубине души он жалеет о том, что не умер в тот день. Этот парень богат и, даже если ненавидит своих родителей – которых на самом деле любит, хорош собой и, чёрт подери, мог бы сделать в конце концов что-то стоящее со своей жизнью – хотя лично я ему ничего предложить не могу.
Ладно, он хочет умереть, я это понимаю. Я вижу, что его сердце заледенело. Сердце может замёрзнуть, если вокруг него одна зима. Так мне видится. Смешно, иронично и чертовски печально, что Шарки оказался в группе, называемой «Лето». Не удивительно, что этот парень хочет помереть. Лето, блять.
Я понимаю его. Действительно понимаю. Дело в эмоциях, ощущениях – это они начинают тебя убивать. Они клубком сворачиваются у тебя в животе, в лёгких, в горле, в сердце и становится так больно, что легче умереть. Я понимаю Шарки. Он рассказывает нам свою историю, а всё что я вижу на его лице – боль. Настоящую боль. Шарки не может её больше выносить. Да у кого, скажите мне, хватит сил жить с такой болью? Рафаэль может с ней жить, но он не в счёт. Наверное, в пятьдесят ты уже достаточно стойкий, выносливый. Или собранный. Или ещё какой, я не знаю. Может быть, если долго жить с этой болью, то её перестаешь замечать? Может быть, это и так. Откуда мне, чёрт возьми, знать?
Шарки умный парень. Он умудрился стащить у родителей хуеву тучу бабла.
- Компьютер – прикольная штука, - сказал он и засмеялся. - И теперь мой отец хочет меня посадить.
Боже, слушая Шарки, мне хочется безостановочно плакать.
- Ты чувствуешь вину за то, что украл у отца столько денег? - спросила его Мэгги, когда он закончил свой рассказ.
- Ещё чего, - ощетинился Шарки, - я же его не разорил.
- Может быть, не это главное?
- Я знаю, к чему ты это, Мэгги, - взбеленился Шарки. - Ко всей этой личной-ответственности-за-всё-то-дерьмо-что-мы-натворили. Ты же к этому ведёшь?
- А разве мы все здесь не для этого? - спросила Келли.
Келли училась в аспирантуре и была зациклена на том, чтобы все «отвечали за свой дискурс». Дискурс? Да что это нахер такое?
Шарки был взбешён.
- Если хочешь знать правду, то я ни хуя не знаю, для чего мы все здесь.
Он обвёл злобным взглядом всю группу.
- Мы здесь для того, чтобы исцелиться. - Шейла была помешена на исцелении. - И мы не сможем исцелиться, пока не сознаемся при всех, открыто, в своих проблемах и ошибках.
Адам просто за нами наблюдал. Он никогда не вмешивается, если не чувствует в этом необходимости. Он словно знает, когда нужно вмешаться, а когда нужно позволить нам взять инициативу в свои руки. Я это понимаю. Да уж. Я тут так давно, что стал во многом разбираться.
Шарки ненадолго притих.
- Слушайте, я лучше сяду пожизненно в тюрьму, чем скажу своему старику, что жалею о том, что сделал. К тому же это не так. Я ни о чём не жалею. И если мы здесь для того, чтобы щеголять своей честностью, то нате вам мою честность. Никто не заставит меня сожалеть о том, что я украл деньги у парня, который прикидывался моим отцом последние двадцать семь лет. А ему только того и нужно, чтобы я сказал: «Папа, прости за то, что я так облажался. Прости, что причинил тебе боль. Прости за то, что я такой плохой сын». Лучше уж я буду оставаться хорошим сыном, а он плохим отцом.
- Я не думаю, что ты должен о чём-то сожалеть, Шарки, - сказала Лиззи, вышедшая, как и Шарки, из состоятельной семьи.
Это вызвало у него улыбку.
- Но дело в том, что мы ненавидели…
- Я ненавидела, - оборвал и поправил её Адам.
- Да, я ненавидела мир своих родителей. Презирала. И в то же время пользовалась всеми благами, которые он мне давал. Не знаю, наверное я хотела всё и сразу.
- Да мне нахер не нужны родительские деньги. Пусть они свой богатый образ жизни в задницу себе засунут.
- Тогда зачем ты их украл? - уцепился за его фразу Адам.
- Я украл их не потому, что нуждался в них.
- Тогда зачем? - Адам не сводил с Шарки глаз.
- Чтобы насолить этим говнюкам.
Адам серьёзно посмотрел ему в лицо.
- Да, но что бы было, если бы ты попал в тюрьму? Кому бы ты этим насолил, Шарки?
- Быть Шарки – уже значит жить в долбанной тюрьме. И какая к чёрту разница, где я живу? Думаешь, мне не всё равно, сяду ли я? Думаешь, мне не всё равно, живу я на улице или нет? Да где угодно жить лучше, чем жить с моим отцом. Вот чего он хочет. Он хочет, чтобы я жил в его доме, играл по его правилам, одевался как он, говорил как он, да, да, да, он хочет, чтобы я был Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвёртым. И я говорю на это: хуя с два! Но если я скажу «да, да, да», то получу его деньги. Легче простого заставить своих сыновей действовать из корыстных побуждений. Но, думаешь, мне нужны его деньги?
- Так зачем тогда брать что-то, если ты этого не хочешь и тебе это не нужно?
- Я забрал у него то, что он любит. А что он любит больше всего? Бабки.
Шарки засмеялся, но, похоже, он готов был снова заплакать.
Рафаэль не отрываясь смотрел на него.
- Шарки? - позвал он с теплотой в голосе и глазах.
- Да? - шёпотом откликнулся Шарки.
- Ты заслуживаешь лучшего. Лучшего, а не того, что он дал тебе. Ты же знаешь это, да, Шарки? Ты знаешь, что заслуживаешь лучшего?
По щекам Шарки потекли слёзы.
- Пошли они, - сказал он. Его лицо ожесточилось, глаза говорили: пошли они, пошли они все. Он встал и просто вышел из комнаты.
Мы все переглянулись.
- Его можно так отпускать? - спросил я. - Может, нужно за ним пойти?
Адам покачал головой.
- Он забыл куртку. На улице идёт снег.
Я начал подниматься, чтобы пойти за Шарки.
- Ты знаешь правила, Вэл. Мы все знаем правила. Никто не покидает группу.
- Но…
- Ему просто нужно время. - Адам обвёл взглядом группу. - Мы все должны учиться владеть собой. Без исключения. Каждый здесь должен научиться справляться со своими проблемами, а не спасать другого. Мы об этом уже говорили.
Мне очень хотелось послать Адама нахер.
- Разве мы не должны хоть что-то сделать?
- Что, Вэл? Что мы должны сделать?
- Вернуть его на занятие.
Адам покачал головой.
Я ненавидел в эту минуту Адама. Ненавидел.
Не помню, что было дальше на занятии, я упорно смотрел в пол и, слыша какой-нибудь шум, надеялся, что это вернулся в комнату Шарки. Но он так и не вернулся.
Когда занятие закончилось, мы все встали вкруг – как обычно. Встали вкруг, взялись за руки и прочитали молитву о спокойствии.
Так как я стоял рядом с Адамом, мне пришлось взять его за руку, и когда мы расходились и он направился в свой кабинет, я крикнул:
- Эй, Адам!
Он оглянулся.
- У меня есть секрет, - сказал я, подойдя к нему. - А я знаю, что мы не должны хранить секреты.
- Ты хочешь рассказать его мне? - спросил он.
- Да. Когда мы держались за руки на молитве, мне всё время хотелось выдернуть свою руку из твоей. - Усмехнувшись, я пошёл прочь.
- Мы поговорим позже, - крикнул он мне вслед.
- О чём? - Я не выдержал и начал кричать: - Знаешь, в чём твоя проблема? Ты всё ждёшь, что я буду вести себя, как взрослый. Здорово. Охуеть, как здорово! Ты хочешь, чтобы я повзрослел и вёл себя, как Рафаэль, но у меня, блять, даже детства не было, а ты хочешь, чтобы я сразу нырнул во взрослую жизнь. Да я, блять, плавать не умею! Я ненавижу тебя. Слышишь? Ненавижу!
Я опять плакал и был противен самому себе, меня достали уже эти слёзы – вечно застилающие глаза и водопадом текущие по лицу. Я почувствовал, что падаю – наверное, обо что-то споткнувшись – и стою на коленях, рыдая и пытаясь подняться на ноги. А рядом стоит Адам, протянув ко мне руку.
- Возьми её, - сказал он. - Это моя рука. Возьми её. Ты всегда можешь выдернуть свою, если захочешь.
2.
Шарки просто исчез. Я нигде не мог его найти. Он не был на арт-терапии, не был на обеде и не был… нигде.
Днём я сходил на дыхательную гимнастику, и занятие прошло очень странно. Ни с того ни с сего, прямо посреди дыхательного упражнения я вспомнил приснившийся мне сон. Мы с братом сидели в машине, он просил у меня прощение за то, что сделал, и забавлялся с пистолетом – направлял его то на меня, то на себя, и всё повторял: «эни-бэни, рики-таки…» А затем пистолет выстрелил, и я начал кричать. Сюзан говорила: «Всё хорошо, всё хорошо, сосредоточься на дыхании, с тобой всё хорошо». Лёгкие поглаживания её нежных рук были, как прикосновения ангельских крыльев.
После занятия я сказал Сюзан, что со мной никогда не будет всё хорошо. Она ответила, улыбнувшись: «Ты даже не представляешь себе, Вэл, какой ты храбрый». Но я знал, что никакой я не храбрый, я произнести-то это слово не мог. «Я могу тебя обнять?» - спросила она. Иногда психотерапевты считают, что обнимания – полезная штука. Я не знал, что на это ответить. В моей семье мы никогда не обнимались. «Конечно, - ответил я. - Это было бы неплохо». Сюзан улыбнулась, отчего в уголках её губ и глаз стали видны возрастные морщинки, провела пальцами по моим волосам и обняла меня. «Отпусти себя, - прошептала она. - Отпусти себя, храбрый мальчик. Отпусти».
Когда я вышел на улицу, светило солнце, но оно было холодным. Цвет небес предвещал идущую с гор бурю. Я вгляделся в голубые просветы между тёмными тучами. У меня на душе было так же холодно, ветрено и темно, как в этом небе.
Войдя в кабинку, я сразу заметил, что все вещи Шарки исчезли. Его шкаф был пуст, как будто его никто и не занимал.
Он ушёл. Вот так, внезапно и мгновенно. Просто исчез.
Я остро ощутил своё сердце – так всегда начиналась паника, с ощущения, что моё сердце сейчас потонет в ледяном океане пустоты. Я ненавидел это чувство – когда не можешь вздохнуть и кажется, что случится что-то очень-очень плохое.
Шарки. Где он? Где? Почему? Он только что рассказал свою историю, и он работал над собой, и, казалось, он будет в порядке, и он вёл дневник, и не употреблял наркотики, и теперь он ушёл, и для чего тогда это всё было, и зачем он сюда приходил, если собирался уйти, так и не завершив начатое? Я делал вдох и выдох, вдох и выдох. Дыши, Вэл, дыши. Дыши, Вэл, дыши.
Я побежал к курительной яме, но и там Шарки не было. Я спросил Джоди, видела ли она его. Она затянулась сигаретой.
- Он уехал, Вэл. - Джоди выглядела грустной. Ей нравился Шарки. Они болтались вместе после ужина и смешили друг друга.
- Уехал? - Я смотрел на неё не мигая.
- Да. Должно быть, вызвал такси, потому что сел в него полчаса назад.
- Он хоть что-нибудь сказал?
- «Увидимся на улице».
- Он так и сказал?
- Так и сказал. Он улыбался. У него обалденная улыбка.
- Но как они могли его вот так просто отпустить?
- Они не могут заставить тебя остаться здесь, Вэл.
- Почему нет?
- Потому что проку от этого не будет.
- Но он… - я умолк. Я даже не знал, что собирался сказать.
- Он что, Вэл?
- Он ещё не пришёл в норму.
- Он никогда и не придёт, Вэл. Никто из нас не придёт.
Взглянув на меня, она снова затянулась.
- Тогда для чего всё это, Джоди?
- Боже, какой ты ещё ребёнок.
- Иди ты. - Это всё, что я сказал перед тем, как уйти.
Боже, как же мне хотелось выпить. Очень, очень хотелось. Я бродил, как какой-то нервный кот. Да, я ужасно нервничал, так нервничал, что у меня ехала крыша. Я грыз ногти, от которых и так мало что осталось, жевал костяшки пальцев. Боже, у меня никогда ещё не было так паршиво на душе, и я не понимал, что со мной происходит. Я ходил по округе туда-сюда как какой-то вконец очумевший псих. Почувствовав вдруг на своём плече ладонь, я до смерти перепугался. Сжав кулак, я резко развернулся и уставился в карие глаза Рафаэля. Я чуть не ударил его.
- Ты в порядке?
Мне тошно было видеть теплоту в его карих глазах.
- Нет, я не в порядке. Если бы я был в порядке, то не бродил бы тут, как неприкаянный.
- Что случилось?
- Что случилось? Случилась грёбаная жизнь, Рафаэль – вот что случилось.
Ладонь Рафаэля так и лежала на моём плече.
- У нас тут бесконтактное заведение. Забыл?
Его ладонь осталась лежать на моём плече. Я её сбросил.
- Не хочешь рассказать, что случилось?
- Шарки уехал.
Эта новость была для Рафаэля равносильна удару под дых – я видел это. Он на секунду окаменел.
- Это печально, - прошептал он.
- У него бы получилось. У него бы получилось, Рафаэль. А что будет с ним теперь?
- Мы ничего не можем сделать, Вэл.
- Но почему?
- Мы не можем прожить за чужих людей их жизнь, Вэл. Ты знаешь это.
- Адам позволил ему уйти.
- Это был не выбор Адама.
- Пошёл этот Адам.
- Не надо так, Вэл. Адам ни в чём не виноват. Всё дело в Шарки. Шарки просто не выдержал.
- Почему?
- Не знаю.
- Мне тоже всё это невыносимо.
- Но ты выдержишь.
- Не выдержу. Не хочу больше находиться здесь.
- Пойдём пройдёмся, - предложил он.
Не знаю, почему, но я пошёл вместе с ним. Некоторое время мы молча шли с ним бок о бок, а потом он показал мне на дерево.
- Видишь это дерево? - Это был невысокий кипарис, согнутый, с переплетёнными ветвями.
- Вижу.
- Моё любимое.
- Не особо красивое.
- В том-то и дело. Оно похоже на меня. Ветер от всей души потрепал этот кипарис, когда тот был ещё саженцем, и он так и не смог потом выпрямиться. - Губы Рафаэля изогнулись в неком подобии улыбки. - Но, Вэл, он же не умер. - Казалось, Рафаэль сейчас заплачет. Но он не заплакал. - Он жив.
- Может быть, ему стоило сдаться.
- Оно не знало, что значит – сдаться. Оно знало только как выжить. Скрюченное. Согнутое. Совсем крошечное в окружении высоких деревьев. Оно просто хотело жить. Знаешь, я дал ему имя.
Он подождал, когда я спрошу, как он его назвал, но я решил промолчать.
- Вэл, - прошептал Рафаэль. - Я назвал его Вэлом.
- Прекрати, - сказал я. - Прекрати!
Я снова начал плакать, и мне было так тошно, тошно, тошно от всех этих грёбаных печальных слёз, скопившихся во мне. Как в моём теле может умещаться столько слёз? Откуда они берутся? Когда я, наконец, перестану рыдать? Когда?
Мы так и стояли с Рафаэлем там, стояли долгое время.
- Ты любишь Шарки, да, Вэл? - спросил потом Рафаэль.
Я кивнул.
- Я тоже его люблю.
- Тогда почему ему не стало лучше?
- Любовь не всегда может спасти людей.
- Тогда зачем она нужна?
Рафаэль улыбнулся, затем рассмеялся, и его смех был больше похож на плач.
- Если бы я знал ответ на этот вопрос, то был бы Богом.
Мы пробыли возле дерева до темноты. Снова пошёл снег, и мы в молчании вернулись в кабинку. Внутри нас не осталось слов.
3.
Я лежал в постели, пытаясь понять, что же сегодня произошло.
И не понимал.
Всё словно смешалось в один сплошной клубок.
За окном завывал ветер.
Где сейчас Шарки? Торчит где-то, обкуренный до потери сознания? Этот холод может его убить. Я ненавижу зиму всем своим скрюченным сердцем. Единственное, что не под силу убить зиме – монстра.
Монстр будет жить вечно.
Воспоминания
Проснувшись сегодня утром, я нашёл на своём столе записку:
Вэл,
Ты сказал мне, что воспоминания – это тот же монстр. Я думаю, ты неправ. Я думаю, монстр - забытье. Хотел тебе это сказать.
Люблю тебя,
Рафаэль.
Я сидел, уставившись на записку. Потом уставился на слово «люблю». Я всё пытался вспомнить, говорил ли мне кто-нибудь когда-нибудь это слово, и не мог. Это потому что у меня амнезия или потому что никто и никогда мне этого не говорил? Может быть, чтобы тебя любили, на твоём сердце должно быть написано что-то очень хорошее? Может быть, во мне нет ничего хорошего? Может быть, нет и монстра? Может быть, я сам – монстр. Может быть, именно это написал на моём сердце Бог?
Монстр. Мы с Богом никогда не будем друзьями. Никогда.
Я принял душ. Мне казалось, что всё происходит, как при замедленной съёмке. В курительной яме мне приветливо помахали руками: «Доброе утро, Вэл».
Да уж. Доброе.
Куря сигарету, я так и ждал, что вот-вот появится Шарки.
Но он уехал.
Как можно жить, не умея петь?
Я вспомнил о песне, которую написал, упившись со своими друзьями. Что это со мной было? С чего мне вдруг захотелось написать песню? Я же даже не умею петь. Да и не думаю, что внутри меня есть какие-то песни. Но что-то же должно быть внутри меня, помимо ночных кошмаров?
Боже, возьми и прими мою свободу,
Мою память, моё понимание и волю,
Всё, что я есть и что есть у меня, дал мне Он.
Господи, дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить,
Дай мне силы изменить то, что возможно,
И дай мне мудрость научиться отличать первое от второго.
Жить каждым днём,
Наслаждаясь каждым мгновением,
Принимая трудности, как путь к миру,
Смотря, как Он, на этот грешный мир как он есть,
А не как я хотел бы его видеть.
Доверять, что Он всё устроит к лучшему,
Если я приму Его волю,
Чтобы я мог быть достаточно счастлив в этой жизни
И невообразимо счастлив с Ним в жизни грядущей.
Глава 10 – Когда Рафаэль перестал петь
1.
С уходом Шарки в кабинке номер девять стало совсем тихо. Как и в курительной яме. Шарки всегда и везде заполнял собой пространство. Наверное, мне это нравилось в нём. Теперь в мире, в котором я жил, стало лишь больше пустоты. Через два дня после его ухода я лежал в постели, думая о приснившемся мне сне. Всё что я помнил – лицо брата. Должно быть, он снился мне. Не знаю зачем, но я произнёс его имя вслух.
Воздух может удержать много чего, но не имя моего брата.
Сев в постели, я внимательно оглядел знакомую комнату. Рафаэль повесил на стену одну из картин Шарки – на ней мальчик, охваченный огнём, играет на фортепиано. Рафаэль сказал Шарки, что это прекрасная картина. «Представь, какой должен быть молодой человек, способный нарисовать такую красоту». Не думаю, что Шарки понял, что тот хотел ему сказать.
Я подошёл к столу Рафаэля и взглянул на картину, которую он рисовал. Это был автопортрет, выполненный в разных оттенках синего. Рафаэль на картине был немного растрёпан и плакал. Я не видел картины печальней этой, и долгое время стоял, всматриваясь в неё. Наверное, я искал там всё то, что так печалит Рафаэля. Но в мире слишком много вещей, способных нас опечалить. Так много, что список из них был бы бесконечным – таким же, как эта зима, кажется, длящаяся уже целую вечность.
Затем мой взгляд упал на дневник Рафаэля. Он опять призывно лежал на столе. Я видел, как Рафаэль писал что-то в нём прошлым вечером. Он всегда в него что-то записывает, даже если это всего лишь несколько строк.
Дневник сам собой оказался в моих дрожащих руках, будто я так и нашёл его – не на столе, а в своих ладонях. На обложке Рафаэль написал: «И вот, извольте, я – пуп всего прекрасного! Пишу эти стихи!» Это цитата из какой-то поэмы, Рафаэль читал её мне. Он и имя поэта мне называл, но я забыл. Рафаэль смеялся, читая эту поэму. «Он ироничен и искренен одновременно», - сказал он тогда про поэта. Рафаэль легко бы сошёлся с мистером Гарсией. Они бы прекрасно поняли друг друга.
В Рафаэле живёт так много слов. Порой ему, наверное, необходимо опустошить себя немного, избавившись от них. Сначала я хотел просто смотреть на его слова, ну, понимаете, так, словно они – картины на стене музея. Я не собирался их читать, но, конечно же, не удержался. Я знал, что читать чужой дневник – нехорошо. Моё сердце колотилось, как ненормальное, но я не мог, просто не мог устоять. Я перевернул страницы до последней записи:
«Я только что закончил рисовать свой автопортрет. Я даже не знал, что хочу нарисовать себя, так просто случилось. Адам верит в то, что всё случается не без причины. Может быть, он и прав. Проблема в том, что большинство из нас слишком ленится или боится задуматься обо всех тех причинах, которые приводят к тому, что что-то «случается». Не знаю, о чём я думал, начиная рисовать, когда вдруг осознал, что рисую лицо, и это лицо – моё. Может быть, в пятьдесят три года настало время нарисовать и себя. Мне не пришлось даже смотреться в зеркало. Сейчас, когда эта мысль пришла мне на ум, я понимаю, что никогда не любил смотреться в зеркало. Иногда невыносимо больно смотреть на себя, видеть, каким ты стал. Смотреть на «меня». Видеть, каким «я» стал.
Я сел и попытался нарисовать себя по памяти, попытался вспомнить, каким я был и как выглядел. Странно, но руки и пальцы помнили это. Они взяли кисточку и краски, и вот уже моё лицо проявляется на белом листе акварельной бумаги.
Может быть, я пытался придумать себя заново или воссоздать. Может быть, я рисовал лишь ещё один выдуманный персонаж – уж в этом-то я преуспел.
Вот что я себе сейчас говорю: «Это ты. Это ты – Рафаэль».
Я пытаюсь рассказать себе о себе. Я где-то потерял себя самого, и это очень печально. Потерять себя – печально и больно. Чертовски печально и чертовски больно. Это не то же самое, что потерять ключи от дома. Не то же самое, что потерять дорогие солнечные очки или единственный экземпляр самого потрясающего сценария, написанного тобой.
В последнее время я часто говорю сам с собой, и меня это не беспокоит. Я будто пытаюсь убедить самого себя в том, что существую. Пытаюсь услышать самого себя.
Пора мне уже услышать, наконец, свой собственный голос.
Иногда я вдруг начинаю смеяться.
Иногда вдруг начинаю плакать.
На вечерней встрече в пятницу я, сидя в глубине комнаты, заплакал. Я даже не стал задумываться о том, что вызвало у меня слёзы. Я просто дал себе поплакать. Что здорово, так это то, что в комнате полной алкоголиков, никто не обратил на это внимания – тут никто не сдерживает эмоций. Слёз тоже не сдерживают.
Так что моим первым автопортретом вышел плачущий я. Может, это и неплохое начало».
Мне хотелось сидеть и пить, глядя на картину Рафаэля. Вот что мне на самом деле хотелось. Я виновато огляделся – так делают люди, собирающиеся что-то украсть, и положил дневник на стол. Нужно перестать это делать. Нужно перестать.
Я начинаю понимать, что Адам подразумевает под зависимым поведением.
Я по-быстрому принял душ, обдумывая мысль, что тоже пытаюсь убедить себя в своём собственном существовании. Возможно ли это? Я не знаю, как это сделать. Может и Рафаэль этого не знает. Он сейчас как никогда печален. Я начинаю сомневаться, что ему становится лучше. Но он хотя бы пытается уцепиться за то, что у него осталось. Может, у него и получится, потому что он мастерски владеет словом. Он зарабатывает себе этим на жизнь. Слова – его инструмент. Мистер Гарсия говорил мне, что я тоже хорошо владею словом, вот только я ощущаю себя каким-то косноязычным и не умеющим внятно выражать свои мысли, а чтение дневника Рафаэля лишь усугубляет это ощущение.
К тому же слова не исцеляют нас. Что хорошего в словах Рафаэля? Что хорошего в словах Адама? Что хорошего вообще в чьих-либо словах? У меня всё не выходят из головы слова Джоди: «Никто из нас не придёт в норму». Может быть, Шарки потерял веру в слова? И разве можно его в этом винить?
По дороге в курительную яму я проходил мимо лабиринта и увидел, как в него направляется Рафаэль. Он шёл медленно и размеренно. О чём, интересно, он думал? Я некоторое время наблюдал за ним, спрятавшись за деревьями. Наверное, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, что я за ним слежу. Глупо. Чего я спрятался? От кого я спрятался? Иногда я сам себе противен.
Краем глаза я заметил, что ко мне идёт Адам, и попытался вести себя как ни в чём не бывало – помахал ему рукой.
Он помахал мне в ответ.
- Сегодня утром прибыл новый парень, - сказал он, остановившись рядом со мной. - Так что у вас с Рафаэлем появится сосед.
- Ну здорово, - ответил я. Должно быть, Адаму что-то не понравилось в моём голосе, потому что он не продолжил путь, а спросил:
- Не скажешь, что означает это «ну здорово»?
Я передёрнул плечами.
- У тебя сегодня плохой день?
- Мне не нужен новый сосед. Вот и всё.
- И куда же ты предлагаешь нам его поселить?
- Мне пофиг куда.
- В чём дело, Вэл?
Как же он любит задавать этот вопрос. Терпеть не могу всю эту уйму вмещающихся в него вопросов.
- Это неправильно, - ответил я.
- Что неправильно?
- Что, если Шарки вернётся?
Адам ответил не сразу, а немного подумав.
- Ты можешь прийти ко мне сегодня?
- Как будто мне есть куда ещё идти.
- После группового занятия. Давай проведём сеанс. Только ты и я.
- Угу.
- Всё ещё злишься на меня?
- Как будто это имеет какое-то значение.
- Может быть, имеет.
Я насмешливо улыбнулся.
- До встречи в группе, - сказал я.
2.
В курительной яме Джоди дымила, как паровоз. Мне нравится то, как она держит свою сигарету. Она ловит от курева настоящий кайф и курит так, словно от этого зависит вся её жизнь. Чёрт, вот это я понимаю – зависимость. В Джоди живёт ещё парочка людей. Иногда эти люди показываются. Когда кто-то из них показывается, я бегу стремглав, как перепуганный заяц, заслышавший выстрел ружья. Не могу я сталкиваться с этим. Адам говорит, что хорошо знать наши пределы возможного. Обнимать их. Ага.
Обнимать, обнимать, обнимать. Вылез бы уже Адам, наконец, из моей башки.
Я улыбнулся Джоди и, взглянув ей в лицо, понял, что двое живущих в ней, сегодня отдыхают.
- Привет, - сказал я.
- И тебе привет, - ответила она. - Я тебя сейчас крепко-крепко обниму.
- Никаких прикосновений, - предупредил я.
Она засмеялась.
- Я могу обнимать красивых парней одними лишь глазами. Ты же знаешь это, да?
- Ты много чего можешь делать одними лишь глазами, - ответил я.
- Только не заниматься сексом.
- Никаких разговоров о сексе. У нас контракт.
- Да кому нужен этот секс? - приподняла она бровь. - Всё что мне нужно – кофе и сигареты. Ну и новый психотерапевт. - Джоди ненавидит своего псих-врача. Она уже двух сменила, и говорит, что была бы счастлива заполучить себе Адама. Говорит, что Адам радует глаз. Я понимаю, о чём она, но, не думаю, что она была бы от него в восторге, стань он её психотерапевтом. Она бунтарка по натуре, и мне это нравится.
Мы оба рассмеялись.
- Завтракал?
- Я не голоден.
- Ты должен есть, милый.
- Не хочу.
- Заканчивай с этим.
Я затянулся.
- Ты прямо как мамочка, - сказал я. - Принуждаешь меня вовремя есть.
- Я тебя ни к чему не принуждаю. К тому же немного материнской заботы тебе не помешает.
- Думаешь?
- Да, думаю.
- Значит, теперь ты – часть моей терапии?
- Конечно, дорогуша. Разве тебе никто не говорил, что мы все – часть терапии друг друга?
- Может быть, именно поэтому мы все не в себе.
- В этом ты, милый, пожалуй, прав.
Милый. Мне нравится, что Джоди так меня зовёт.
- Славная улыбка, - сказала она, - очень славная. Давай гаси свою сигарету и идём посмотрим, не происходит ли за завтраком чего-нибудь захватывающего.
За завтраком всегда кто-нибудь скандалит или выкидывает какой-нибудь фортель, или психует, или рыдает, или кричит, или вытворяет что-то в том же духе. Завтрак тут почему-то считают самым подходящим временем для того, чтобы выплеснуть на всех свои эмоции. Джоди говорит, ч
1.
Этим утром Шарки рассказал нам свою историю, и я весь день думаю о том, что случилось сегодня в группе. Это было что-то дикое. «Дикое» - единственное слово, приходящее мне сейчас в голову. Такое ощущение, что я пассажир в машине, которая мчится всё быстрее и быстрее, а я вдруг вижу, что на водительском сидении никого нет. И понимаю, что разобьюсь.
Я мучаюсь, но не могу уснуть, а на улице такая холодрыга, что мне невыносима мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух и пойти в курительную яму. Вот я и лежу с голосом Шарки в голове. Порой чужой голос в голове всё равно что застрявшая в мозгах или сердце пуля – выберете, что вам больше по нраву. В любом случае ощущение такое, что ты сейчас истечёшь кровью до смерти.
Шарки ведёт себя агрессивно, но, кажется, я начинаю понимать, почему. Эта агрессия возникла не на пустом месте, и, будь я Шарки, я бы точно так же себя вёл.
Но дело в том, что я совершенно растерян и не знаю, что будет дальше.
Произнеся с чуть ли не сладкой улыбкой «Время истории», Адам подмигнул мне, показывая, что даёт мне сегодня поблажку. Он отвёл от меня взгляд и посмотрел прямо в глаза Шарки. Я видел, что они встретились взглядами, и видел, что Шарки уже готов излить душу.
- Я родился… - начал Адам.
- Я родился в Чикаго, в Иллинойсе, - подхватил подачу Шарки, - у парочки родителей, которые привели бы в ужас даже грёбаного Дракулу. - Шарки как всегда в своём репертуаре – раз уж начал, то начал. Он ненавидит своих родителей. Ненавидит брата и сестру. Если бы в его семье был кто-то ещё, он бы и его ненавидел. Он хотел играть в бейсбол, но у его родителей были другие планы. Вместо бейсбола он играл на фортепиано. И на скрипке. - Понимаете, - продолжил он, - у меня не было семьи. У меня был неудачник-музыкант-отец, с горя занявшийся банковской деятельностью и проводивший половину времени в Лондоне на разных концертах. У меня была мама, половину своего времени распивающая сухой мартини в дорогущих ресторанах со своими подружками и временными любовниками, среди которых встречались экземпляры всего лишь ненамного постарше меня и ни черта не музыканты. У меня были брат и сестра, больше любившие деньги, чем родителей. И у меня была нянька, которую все называли au pair. Я так понимаю, она должна была любить меня и учить итальянскому языку. То есть, родители для заботы обо мне выписали няньку из Италии. А когда я попросил собаку, мама сказала: «ни за что». Это были любимые слова моей матери: «ни за что». Чего у меня не было, так это того, что есть у большинства детей – родителей, которым не наплевать на меня. В восемь лет меня отправили в школу-интернат, потому что я расхерачил тонкой работы немецкую скрипку о столь же тонкой работы отцовское фортепиано.
Так и вижу, как восьмилетний Шарки берёт скрипку и со всей дури долбит ей о фортепиано. Мне почему-то кажется, что это фортепиано стоило больше, чем дом, в котором я жил. Единственное, что мне удалось раздолбать в восемь лет – старый кухонный горшок. Это потом я перешёл на автомобильные стёкла. Мы с Шарки могли бы бить людей, но не делали этого, так что может мы не такие уж и плохие.
Вся жизнь Шарки состояла из попыток убежать от… своего имени. Слушайте, этого парня назвали Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвёртым. Вы бы, наверняка, до такого не додумались. Бьюсь об заклад, его родители взбесились, когда он решил сменить имя на Шарки. Но разве его можно в этом винить? К четырнадцати он уже сидел на наркотиках и тусил на улицах. И вот однажды он решил сменить имя на Шарки и этим противопоставить себя своей семье. Я думаю, что это классно, тем более что имя имело отношение к тому, чем он зарабатывал себе на жизнь. Нужно отдать должное этому парню – он решил жить своей собственной жизнью, а не подстраиваться под родителей и их желания. Меня это действительно впечатляет.
- Пошли они, мои родители, - сказал он. Только сказав это, он совсем расклеился. Заплакал, как маленький. Я знал, почему он плачет, хоть он этого и не говорил. Вот вам моя теория: Шарки плакал о том, чего у него не было. И знаете, что самое печальное – что Шарки в действительности не ненавидел своих родителей. Наоборот, он любил их всем сердцем. Я знаю это. Я такой же и прекрасно его понимаю. Поэтому-то мы все в разладе с собой. Может быть, он не был бы в таком душевном смятении, если бы ему было плевать на родителей. Так почему же нам не плевать? Эта мысль не даёт мне покоя. Почему нам не плевать, когда всем вокруг плевать?
Я думаю, с Шарки много чего случилось на улицах. Я имею в виду – плохого. Связанного с сексом, жестокостью и насилием. У него над правым глазом есть шрам. Наверное, он ему много о чём напоминает. И наркотики… чёрт, этот парень принимал тяжёлую наркоту. Когда он закатывает рукава, на коже видны следы от уколов. Это чудо, что Шарки дожил до двадцати семи. Он давно уже должен был умереть.
Он рассказал о том, как однажды очнулся на одной из улиц Амстердама, и как ему на всё было положить и как ему хотелось прямо там и помереть. Как этот парень вообще очутился в Амстердаме? Он не умер на улице только потому, что его подобрала полиция. И он выжил лишь для того, чтобы на следующий день снова наширяться. Думаю, в глубине души он жалеет о том, что не умер в тот день. Этот парень богат и, даже если ненавидит своих родителей – которых на самом деле любит, хорош собой и, чёрт подери, мог бы сделать в конце концов что-то стоящее со своей жизнью – хотя лично я ему ничего предложить не могу.
Ладно, он хочет умереть, я это понимаю. Я вижу, что его сердце заледенело. Сердце может замёрзнуть, если вокруг него одна зима. Так мне видится. Смешно, иронично и чертовски печально, что Шарки оказался в группе, называемой «Лето». Не удивительно, что этот парень хочет помереть. Лето, блять.
Я понимаю его. Действительно понимаю. Дело в эмоциях, ощущениях – это они начинают тебя убивать. Они клубком сворачиваются у тебя в животе, в лёгких, в горле, в сердце и становится так больно, что легче умереть. Я понимаю Шарки. Он рассказывает нам свою историю, а всё что я вижу на его лице – боль. Настоящую боль. Шарки не может её больше выносить. Да у кого, скажите мне, хватит сил жить с такой болью? Рафаэль может с ней жить, но он не в счёт. Наверное, в пятьдесят ты уже достаточно стойкий, выносливый. Или собранный. Или ещё какой, я не знаю. Может быть, если долго жить с этой болью, то её перестаешь замечать? Может быть, это и так. Откуда мне, чёрт возьми, знать?
Шарки умный парень. Он умудрился стащить у родителей хуеву тучу бабла.
- Компьютер – прикольная штука, - сказал он и засмеялся. - И теперь мой отец хочет меня посадить.
Боже, слушая Шарки, мне хочется безостановочно плакать.
- Ты чувствуешь вину за то, что украл у отца столько денег? - спросила его Мэгги, когда он закончил свой рассказ.
- Ещё чего, - ощетинился Шарки, - я же его не разорил.
- Может быть, не это главное?
- Я знаю, к чему ты это, Мэгги, - взбеленился Шарки. - Ко всей этой личной-ответственности-за-всё-то-дерьмо-что-мы-натворили. Ты же к этому ведёшь?
- А разве мы все здесь не для этого? - спросила Келли.
Келли училась в аспирантуре и была зациклена на том, чтобы все «отвечали за свой дискурс». Дискурс? Да что это нахер такое?
Шарки был взбешён.
- Если хочешь знать правду, то я ни хуя не знаю, для чего мы все здесь.
Он обвёл злобным взглядом всю группу.
- Мы здесь для того, чтобы исцелиться. - Шейла была помешена на исцелении. - И мы не сможем исцелиться, пока не сознаемся при всех, открыто, в своих проблемах и ошибках.
Адам просто за нами наблюдал. Он никогда не вмешивается, если не чувствует в этом необходимости. Он словно знает, когда нужно вмешаться, а когда нужно позволить нам взять инициативу в свои руки. Я это понимаю. Да уж. Я тут так давно, что стал во многом разбираться.
Шарки ненадолго притих.
- Слушайте, я лучше сяду пожизненно в тюрьму, чем скажу своему старику, что жалею о том, что сделал. К тому же это не так. Я ни о чём не жалею. И если мы здесь для того, чтобы щеголять своей честностью, то нате вам мою честность. Никто не заставит меня сожалеть о том, что я украл деньги у парня, который прикидывался моим отцом последние двадцать семь лет. А ему только того и нужно, чтобы я сказал: «Папа, прости за то, что я так облажался. Прости, что причинил тебе боль. Прости за то, что я такой плохой сын». Лучше уж я буду оставаться хорошим сыном, а он плохим отцом.
- Я не думаю, что ты должен о чём-то сожалеть, Шарки, - сказала Лиззи, вышедшая, как и Шарки, из состоятельной семьи.
Это вызвало у него улыбку.
- Но дело в том, что мы ненавидели…
- Я ненавидела, - оборвал и поправил её Адам.
- Да, я ненавидела мир своих родителей. Презирала. И в то же время пользовалась всеми благами, которые он мне давал. Не знаю, наверное я хотела всё и сразу.
- Да мне нахер не нужны родительские деньги. Пусть они свой богатый образ жизни в задницу себе засунут.
- Тогда зачем ты их украл? - уцепился за его фразу Адам.
- Я украл их не потому, что нуждался в них.
- Тогда зачем? - Адам не сводил с Шарки глаз.
- Чтобы насолить этим говнюкам.
Адам серьёзно посмотрел ему в лицо.
- Да, но что бы было, если бы ты попал в тюрьму? Кому бы ты этим насолил, Шарки?
- Быть Шарки – уже значит жить в долбанной тюрьме. И какая к чёрту разница, где я живу? Думаешь, мне не всё равно, сяду ли я? Думаешь, мне не всё равно, живу я на улице или нет? Да где угодно жить лучше, чем жить с моим отцом. Вот чего он хочет. Он хочет, чтобы я жил в его доме, играл по его правилам, одевался как он, говорил как он, да, да, да, он хочет, чтобы я был Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвёртым. И я говорю на это: хуя с два! Но если я скажу «да, да, да», то получу его деньги. Легче простого заставить своих сыновей действовать из корыстных побуждений. Но, думаешь, мне нужны его деньги?
- Так зачем тогда брать что-то, если ты этого не хочешь и тебе это не нужно?
- Я забрал у него то, что он любит. А что он любит больше всего? Бабки.
Шарки засмеялся, но, похоже, он готов был снова заплакать.
Рафаэль не отрываясь смотрел на него.
- Шарки? - позвал он с теплотой в голосе и глазах.
- Да? - шёпотом откликнулся Шарки.
- Ты заслуживаешь лучшего. Лучшего, а не того, что он дал тебе. Ты же знаешь это, да, Шарки? Ты знаешь, что заслуживаешь лучшего?
По щекам Шарки потекли слёзы.
- Пошли они, - сказал он. Его лицо ожесточилось, глаза говорили: пошли они, пошли они все. Он встал и просто вышел из комнаты.
Мы все переглянулись.
- Его можно так отпускать? - спросил я. - Может, нужно за ним пойти?
Адам покачал головой.
- Он забыл куртку. На улице идёт снег.
Я начал подниматься, чтобы пойти за Шарки.
- Ты знаешь правила, Вэл. Мы все знаем правила. Никто не покидает группу.
- Но…
- Ему просто нужно время. - Адам обвёл взглядом группу. - Мы все должны учиться владеть собой. Без исключения. Каждый здесь должен научиться справляться со своими проблемами, а не спасать другого. Мы об этом уже говорили.
Мне очень хотелось послать Адама нахер.
- Разве мы не должны хоть что-то сделать?
- Что, Вэл? Что мы должны сделать?
- Вернуть его на занятие.
Адам покачал головой.
Я ненавидел в эту минуту Адама. Ненавидел.
Не помню, что было дальше на занятии, я упорно смотрел в пол и, слыша какой-нибудь шум, надеялся, что это вернулся в комнату Шарки. Но он так и не вернулся.
Когда занятие закончилось, мы все встали вкруг – как обычно. Встали вкруг, взялись за руки и прочитали молитву о спокойствии.
Так как я стоял рядом с Адамом, мне пришлось взять его за руку, и когда мы расходились и он направился в свой кабинет, я крикнул:
- Эй, Адам!
Он оглянулся.
- У меня есть секрет, - сказал я, подойдя к нему. - А я знаю, что мы не должны хранить секреты.
- Ты хочешь рассказать его мне? - спросил он.
- Да. Когда мы держались за руки на молитве, мне всё время хотелось выдернуть свою руку из твоей. - Усмехнувшись, я пошёл прочь.
- Мы поговорим позже, - крикнул он мне вслед.
- О чём? - Я не выдержал и начал кричать: - Знаешь, в чём твоя проблема? Ты всё ждёшь, что я буду вести себя, как взрослый. Здорово. Охуеть, как здорово! Ты хочешь, чтобы я повзрослел и вёл себя, как Рафаэль, но у меня, блять, даже детства не было, а ты хочешь, чтобы я сразу нырнул во взрослую жизнь. Да я, блять, плавать не умею! Я ненавижу тебя. Слышишь? Ненавижу!
Я опять плакал и был противен самому себе, меня достали уже эти слёзы – вечно застилающие глаза и водопадом текущие по лицу. Я почувствовал, что падаю – наверное, обо что-то споткнувшись – и стою на коленях, рыдая и пытаясь подняться на ноги. А рядом стоит Адам, протянув ко мне руку.
- Возьми её, - сказал он. - Это моя рука. Возьми её. Ты всегда можешь выдернуть свою, если захочешь.
2.
Шарки просто исчез. Я нигде не мог его найти. Он не был на арт-терапии, не был на обеде и не был… нигде.
Днём я сходил на дыхательную гимнастику, и занятие прошло очень странно. Ни с того ни с сего, прямо посреди дыхательного упражнения я вспомнил приснившийся мне сон. Мы с братом сидели в машине, он просил у меня прощение за то, что сделал, и забавлялся с пистолетом – направлял его то на меня, то на себя, и всё повторял: «эни-бэни, рики-таки…» А затем пистолет выстрелил, и я начал кричать. Сюзан говорила: «Всё хорошо, всё хорошо, сосредоточься на дыхании, с тобой всё хорошо». Лёгкие поглаживания её нежных рук были, как прикосновения ангельских крыльев.
После занятия я сказал Сюзан, что со мной никогда не будет всё хорошо. Она ответила, улыбнувшись: «Ты даже не представляешь себе, Вэл, какой ты храбрый». Но я знал, что никакой я не храбрый, я произнести-то это слово не мог. «Я могу тебя обнять?» - спросила она. Иногда психотерапевты считают, что обнимания – полезная штука. Я не знал, что на это ответить. В моей семье мы никогда не обнимались. «Конечно, - ответил я. - Это было бы неплохо». Сюзан улыбнулась, отчего в уголках её губ и глаз стали видны возрастные морщинки, провела пальцами по моим волосам и обняла меня. «Отпусти себя, - прошептала она. - Отпусти себя, храбрый мальчик. Отпусти».
Когда я вышел на улицу, светило солнце, но оно было холодным. Цвет небес предвещал идущую с гор бурю. Я вгляделся в голубые просветы между тёмными тучами. У меня на душе было так же холодно, ветрено и темно, как в этом небе.
Войдя в кабинку, я сразу заметил, что все вещи Шарки исчезли. Его шкаф был пуст, как будто его никто и не занимал.
Он ушёл. Вот так, внезапно и мгновенно. Просто исчез.
Я остро ощутил своё сердце – так всегда начиналась паника, с ощущения, что моё сердце сейчас потонет в ледяном океане пустоты. Я ненавидел это чувство – когда не можешь вздохнуть и кажется, что случится что-то очень-очень плохое.
Шарки. Где он? Где? Почему? Он только что рассказал свою историю, и он работал над собой, и, казалось, он будет в порядке, и он вёл дневник, и не употреблял наркотики, и теперь он ушёл, и для чего тогда это всё было, и зачем он сюда приходил, если собирался уйти, так и не завершив начатое? Я делал вдох и выдох, вдох и выдох. Дыши, Вэл, дыши. Дыши, Вэл, дыши.
Я побежал к курительной яме, но и там Шарки не было. Я спросил Джоди, видела ли она его. Она затянулась сигаретой.
- Он уехал, Вэл. - Джоди выглядела грустной. Ей нравился Шарки. Они болтались вместе после ужина и смешили друг друга.
- Уехал? - Я смотрел на неё не мигая.
- Да. Должно быть, вызвал такси, потому что сел в него полчаса назад.
- Он хоть что-нибудь сказал?
- «Увидимся на улице».
- Он так и сказал?
- Так и сказал. Он улыбался. У него обалденная улыбка.
- Но как они могли его вот так просто отпустить?
- Они не могут заставить тебя остаться здесь, Вэл.
- Почему нет?
- Потому что проку от этого не будет.
- Но он… - я умолк. Я даже не знал, что собирался сказать.
- Он что, Вэл?
- Он ещё не пришёл в норму.
- Он никогда и не придёт, Вэл. Никто из нас не придёт.
Взглянув на меня, она снова затянулась.
- Тогда для чего всё это, Джоди?
- Боже, какой ты ещё ребёнок.
- Иди ты. - Это всё, что я сказал перед тем, как уйти.
Боже, как же мне хотелось выпить. Очень, очень хотелось. Я бродил, как какой-то нервный кот. Да, я ужасно нервничал, так нервничал, что у меня ехала крыша. Я грыз ногти, от которых и так мало что осталось, жевал костяшки пальцев. Боже, у меня никогда ещё не было так паршиво на душе, и я не понимал, что со мной происходит. Я ходил по округе туда-сюда как какой-то вконец очумевший псих. Почувствовав вдруг на своём плече ладонь, я до смерти перепугался. Сжав кулак, я резко развернулся и уставился в карие глаза Рафаэля. Я чуть не ударил его.
- Ты в порядке?
Мне тошно было видеть теплоту в его карих глазах.
- Нет, я не в порядке. Если бы я был в порядке, то не бродил бы тут, как неприкаянный.
- Что случилось?
- Что случилось? Случилась грёбаная жизнь, Рафаэль – вот что случилось.
Ладонь Рафаэля так и лежала на моём плече.
- У нас тут бесконтактное заведение. Забыл?
Его ладонь осталась лежать на моём плече. Я её сбросил.
- Не хочешь рассказать, что случилось?
- Шарки уехал.
Эта новость была для Рафаэля равносильна удару под дых – я видел это. Он на секунду окаменел.
- Это печально, - прошептал он.
- У него бы получилось. У него бы получилось, Рафаэль. А что будет с ним теперь?
- Мы ничего не можем сделать, Вэл.
- Но почему?
- Мы не можем прожить за чужих людей их жизнь, Вэл. Ты знаешь это.
- Адам позволил ему уйти.
- Это был не выбор Адама.
- Пошёл этот Адам.
- Не надо так, Вэл. Адам ни в чём не виноват. Всё дело в Шарки. Шарки просто не выдержал.
- Почему?
- Не знаю.
- Мне тоже всё это невыносимо.
- Но ты выдержишь.
- Не выдержу. Не хочу больше находиться здесь.
- Пойдём пройдёмся, - предложил он.
Не знаю, почему, но я пошёл вместе с ним. Некоторое время мы молча шли с ним бок о бок, а потом он показал мне на дерево.
- Видишь это дерево? - Это был невысокий кипарис, согнутый, с переплетёнными ветвями.
- Вижу.
- Моё любимое.
- Не особо красивое.
- В том-то и дело. Оно похоже на меня. Ветер от всей души потрепал этот кипарис, когда тот был ещё саженцем, и он так и не смог потом выпрямиться. - Губы Рафаэля изогнулись в неком подобии улыбки. - Но, Вэл, он же не умер. - Казалось, Рафаэль сейчас заплачет. Но он не заплакал. - Он жив.
- Может быть, ему стоило сдаться.
- Оно не знало, что значит – сдаться. Оно знало только как выжить. Скрюченное. Согнутое. Совсем крошечное в окружении высоких деревьев. Оно просто хотело жить. Знаешь, я дал ему имя.
Он подождал, когда я спрошу, как он его назвал, но я решил промолчать.
- Вэл, - прошептал Рафаэль. - Я назвал его Вэлом.
- Прекрати, - сказал я. - Прекрати!
Я снова начал плакать, и мне было так тошно, тошно, тошно от всех этих грёбаных печальных слёз, скопившихся во мне. Как в моём теле может умещаться столько слёз? Откуда они берутся? Когда я, наконец, перестану рыдать? Когда?
Мы так и стояли с Рафаэлем там, стояли долгое время.
- Ты любишь Шарки, да, Вэл? - спросил потом Рафаэль.
Я кивнул.
- Я тоже его люблю.
- Тогда почему ему не стало лучше?
- Любовь не всегда может спасти людей.
- Тогда зачем она нужна?
Рафаэль улыбнулся, затем рассмеялся, и его смех был больше похож на плач.
- Если бы я знал ответ на этот вопрос, то был бы Богом.
Мы пробыли возле дерева до темноты. Снова пошёл снег, и мы в молчании вернулись в кабинку. Внутри нас не осталось слов.
3.
Я лежал в постели, пытаясь понять, что же сегодня произошло.
И не понимал.
Всё словно смешалось в один сплошной клубок.
За окном завывал ветер.
Где сейчас Шарки? Торчит где-то, обкуренный до потери сознания? Этот холод может его убить. Я ненавижу зиму всем своим скрюченным сердцем. Единственное, что не под силу убить зиме – монстра.
Монстр будет жить вечно.
Воспоминания
Проснувшись сегодня утром, я нашёл на своём столе записку:
Вэл,
Ты сказал мне, что воспоминания – это тот же монстр. Я думаю, ты неправ. Я думаю, монстр - забытье. Хотел тебе это сказать.
Люблю тебя,
Рафаэль.
Я сидел, уставившись на записку. Потом уставился на слово «люблю». Я всё пытался вспомнить, говорил ли мне кто-нибудь когда-нибудь это слово, и не мог. Это потому что у меня амнезия или потому что никто и никогда мне этого не говорил? Может быть, чтобы тебя любили, на твоём сердце должно быть написано что-то очень хорошее? Может быть, во мне нет ничего хорошего? Может быть, нет и монстра? Может быть, я сам – монстр. Может быть, именно это написал на моём сердце Бог?
Монстр. Мы с Богом никогда не будем друзьями. Никогда.
Я принял душ. Мне казалось, что всё происходит, как при замедленной съёмке. В курительной яме мне приветливо помахали руками: «Доброе утро, Вэл».
Да уж. Доброе.
Куря сигарету, я так и ждал, что вот-вот появится Шарки.
Но он уехал.
Как можно жить, не умея петь?
Я вспомнил о песне, которую написал, упившись со своими друзьями. Что это со мной было? С чего мне вдруг захотелось написать песню? Я же даже не умею петь. Да и не думаю, что внутри меня есть какие-то песни. Но что-то же должно быть внутри меня, помимо ночных кошмаров?
Боже, возьми и прими мою свободу,
Мою память, моё понимание и волю,
Всё, что я есть и что есть у меня, дал мне Он.
Господи, дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить,
Дай мне силы изменить то, что возможно,
И дай мне мудрость научиться отличать первое от второго.
Жить каждым днём,
Наслаждаясь каждым мгновением,
Принимая трудности, как путь к миру,
Смотря, как Он, на этот грешный мир как он есть,
А не как я хотел бы его видеть.
Доверять, что Он всё устроит к лучшему,
Если я приму Его волю,
Чтобы я мог быть достаточно счастлив в этой жизни
И невообразимо счастлив с Ним в жизни грядущей.
Глава 10 – Когда Рафаэль перестал петь
1.
С уходом Шарки в кабинке номер девять стало совсем тихо. Как и в курительной яме. Шарки всегда и везде заполнял собой пространство. Наверное, мне это нравилось в нём. Теперь в мире, в котором я жил, стало лишь больше пустоты. Через два дня после его ухода я лежал в постели, думая о приснившемся мне сне. Всё что я помнил – лицо брата. Должно быть, он снился мне. Не знаю зачем, но я произнёс его имя вслух.
Воздух может удержать много чего, но не имя моего брата.
Сев в постели, я внимательно оглядел знакомую комнату. Рафаэль повесил на стену одну из картин Шарки – на ней мальчик, охваченный огнём, играет на фортепиано. Рафаэль сказал Шарки, что это прекрасная картина. «Представь, какой должен быть молодой человек, способный нарисовать такую красоту». Не думаю, что Шарки понял, что тот хотел ему сказать.
Я подошёл к столу Рафаэля и взглянул на картину, которую он рисовал. Это был автопортрет, выполненный в разных оттенках синего. Рафаэль на картине был немного растрёпан и плакал. Я не видел картины печальней этой, и долгое время стоял, всматриваясь в неё. Наверное, я искал там всё то, что так печалит Рафаэля. Но в мире слишком много вещей, способных нас опечалить. Так много, что список из них был бы бесконечным – таким же, как эта зима, кажется, длящаяся уже целую вечность.
Затем мой взгляд упал на дневник Рафаэля. Он опять призывно лежал на столе. Я видел, как Рафаэль писал что-то в нём прошлым вечером. Он всегда в него что-то записывает, даже если это всего лишь несколько строк.
Дневник сам собой оказался в моих дрожащих руках, будто я так и нашёл его – не на столе, а в своих ладонях. На обложке Рафаэль написал: «И вот, извольте, я – пуп всего прекрасного! Пишу эти стихи!» Это цитата из какой-то поэмы, Рафаэль читал её мне. Он и имя поэта мне называл, но я забыл. Рафаэль смеялся, читая эту поэму. «Он ироничен и искренен одновременно», - сказал он тогда про поэта. Рафаэль легко бы сошёлся с мистером Гарсией. Они бы прекрасно поняли друг друга.
В Рафаэле живёт так много слов. Порой ему, наверное, необходимо опустошить себя немного, избавившись от них. Сначала я хотел просто смотреть на его слова, ну, понимаете, так, словно они – картины на стене музея. Я не собирался их читать, но, конечно же, не удержался. Я знал, что читать чужой дневник – нехорошо. Моё сердце колотилось, как ненормальное, но я не мог, просто не мог устоять. Я перевернул страницы до последней записи:
«Я только что закончил рисовать свой автопортрет. Я даже не знал, что хочу нарисовать себя, так просто случилось. Адам верит в то, что всё случается не без причины. Может быть, он и прав. Проблема в том, что большинство из нас слишком ленится или боится задуматься обо всех тех причинах, которые приводят к тому, что что-то «случается». Не знаю, о чём я думал, начиная рисовать, когда вдруг осознал, что рисую лицо, и это лицо – моё. Может быть, в пятьдесят три года настало время нарисовать и себя. Мне не пришлось даже смотреться в зеркало. Сейчас, когда эта мысль пришла мне на ум, я понимаю, что никогда не любил смотреться в зеркало. Иногда невыносимо больно смотреть на себя, видеть, каким ты стал. Смотреть на «меня». Видеть, каким «я» стал.
Я сел и попытался нарисовать себя по памяти, попытался вспомнить, каким я был и как выглядел. Странно, но руки и пальцы помнили это. Они взяли кисточку и краски, и вот уже моё лицо проявляется на белом листе акварельной бумаги.
Может быть, я пытался придумать себя заново или воссоздать. Может быть, я рисовал лишь ещё один выдуманный персонаж – уж в этом-то я преуспел.
Вот что я себе сейчас говорю: «Это ты. Это ты – Рафаэль».
Я пытаюсь рассказать себе о себе. Я где-то потерял себя самого, и это очень печально. Потерять себя – печально и больно. Чертовски печально и чертовски больно. Это не то же самое, что потерять ключи от дома. Не то же самое, что потерять дорогие солнечные очки или единственный экземпляр самого потрясающего сценария, написанного тобой.
В последнее время я часто говорю сам с собой, и меня это не беспокоит. Я будто пытаюсь убедить самого себя в том, что существую. Пытаюсь услышать самого себя.
Пора мне уже услышать, наконец, свой собственный голос.
Иногда я вдруг начинаю смеяться.
Иногда вдруг начинаю плакать.
На вечерней встрече в пятницу я, сидя в глубине комнаты, заплакал. Я даже не стал задумываться о том, что вызвало у меня слёзы. Я просто дал себе поплакать. Что здорово, так это то, что в комнате полной алкоголиков, никто не обратил на это внимания – тут никто не сдерживает эмоций. Слёз тоже не сдерживают.
Так что моим первым автопортретом вышел плачущий я. Может, это и неплохое начало».
Мне хотелось сидеть и пить, глядя на картину Рафаэля. Вот что мне на самом деле хотелось. Я виновато огляделся – так делают люди, собирающиеся что-то украсть, и положил дневник на стол. Нужно перестать это делать. Нужно перестать.
Я начинаю понимать, что Адам подразумевает под зависимым поведением.
Я по-быстрому принял душ, обдумывая мысль, что тоже пытаюсь убедить себя в своём собственном существовании. Возможно ли это? Я не знаю, как это сделать. Может и Рафаэль этого не знает. Он сейчас как никогда печален. Я начинаю сомневаться, что ему становится лучше. Но он хотя бы пытается уцепиться за то, что у него осталось. Может, у него и получится, потому что он мастерски владеет словом. Он зарабатывает себе этим на жизнь. Слова – его инструмент. Мистер Гарсия говорил мне, что я тоже хорошо владею словом, вот только я ощущаю себя каким-то косноязычным и не умеющим внятно выражать свои мысли, а чтение дневника Рафаэля лишь усугубляет это ощущение.
К тому же слова не исцеляют нас. Что хорошего в словах Рафаэля? Что хорошего в словах Адама? Что хорошего вообще в чьих-либо словах? У меня всё не выходят из головы слова Джоди: «Никто из нас не придёт в норму». Может быть, Шарки потерял веру в слова? И разве можно его в этом винить?
По дороге в курительную яму я проходил мимо лабиринта и увидел, как в него направляется Рафаэль. Он шёл медленно и размеренно. О чём, интересно, он думал? Я некоторое время наблюдал за ним, спрятавшись за деревьями. Наверное, мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, что я за ним слежу. Глупо. Чего я спрятался? От кого я спрятался? Иногда я сам себе противен.
Краем глаза я заметил, что ко мне идёт Адам, и попытался вести себя как ни в чём не бывало – помахал ему рукой.
Он помахал мне в ответ.
- Сегодня утром прибыл новый парень, - сказал он, остановившись рядом со мной. - Так что у вас с Рафаэлем появится сосед.
- Ну здорово, - ответил я. Должно быть, Адаму что-то не понравилось в моём голосе, потому что он не продолжил путь, а спросил:
- Не скажешь, что означает это «ну здорово»?
Я передёрнул плечами.
- У тебя сегодня плохой день?
- Мне не нужен новый сосед. Вот и всё.
- И куда же ты предлагаешь нам его поселить?
- Мне пофиг куда.
- В чём дело, Вэл?
Как же он любит задавать этот вопрос. Терпеть не могу всю эту уйму вмещающихся в него вопросов.
- Это неправильно, - ответил я.
- Что неправильно?
- Что, если Шарки вернётся?
Адам ответил не сразу, а немного подумав.
- Ты можешь прийти ко мне сегодня?
- Как будто мне есть куда ещё идти.
- После группового занятия. Давай проведём сеанс. Только ты и я.
- Угу.
- Всё ещё злишься на меня?
- Как будто это имеет какое-то значение.
- Может быть, имеет.
Я насмешливо улыбнулся.
- До встречи в группе, - сказал я.
2.
В курительной яме Джоди дымила, как паровоз. Мне нравится то, как она держит свою сигарету. Она ловит от курева настоящий кайф и курит так, словно от этого зависит вся её жизнь. Чёрт, вот это я понимаю – зависимость. В Джоди живёт ещё парочка людей. Иногда эти люди показываются. Когда кто-то из них показывается, я бегу стремглав, как перепуганный заяц, заслышавший выстрел ружья. Не могу я сталкиваться с этим. Адам говорит, что хорошо знать наши пределы возможного. Обнимать их. Ага.
Обнимать, обнимать, обнимать. Вылез бы уже Адам, наконец, из моей башки.
Я улыбнулся Джоди и, взглянув ей в лицо, понял, что двое живущих в ней, сегодня отдыхают.
- Привет, - сказал я.
- И тебе привет, - ответила она. - Я тебя сейчас крепко-крепко обниму.
- Никаких прикосновений, - предупредил я.
Она засмеялась.
- Я могу обнимать красивых парней одними лишь глазами. Ты же знаешь это, да?
- Ты много чего можешь делать одними лишь глазами, - ответил я.
- Только не заниматься сексом.
- Никаких разговоров о сексе. У нас контракт.
- Да кому нужен этот секс? - приподняла она бровь. - Всё что мне нужно – кофе и сигареты. Ну и новый психотерапевт. - Джоди ненавидит своего псих-врача. Она уже двух сменила, и говорит, что была бы счастлива заполучить себе Адама. Говорит, что Адам радует глаз. Я понимаю, о чём она, но, не думаю, что она была бы от него в восторге, стань он её психотерапевтом. Она бунтарка по натуре, и мне это нравится.
Мы оба рассмеялись.
- Завтракал?
- Я не голоден.
- Ты должен есть, милый.
- Не хочу.
- Заканчивай с этим.
Я затянулся.
- Ты прямо как мамочка, - сказал я. - Принуждаешь меня вовремя есть.
- Я тебя ни к чему не принуждаю. К тому же немного материнской заботы тебе не помешает.
- Думаешь?
- Да, думаю.
- Значит, теперь ты – часть моей терапии?
- Конечно, дорогуша. Разве тебе никто не говорил, что мы все – часть терапии друг друга?
- Может быть, именно поэтому мы все не в себе.
- В этом ты, милый, пожалуй, прав.
Милый. Мне нравится, что Джоди так меня зовёт.
- Славная улыбка, - сказала она, - очень славная. Давай гаси свою сигарету и идём посмотрим, не происходит ли за завтраком чего-нибудь захватывающего.
За завтраком всегда кто-нибудь скандалит или выкидывает какой-нибудь фортель, или психует, или рыдает, или кричит, или вытворяет что-то в том же духе. Завтрак тут почему-то считают самым подходящим временем для того, чтобы выплеснуть на всех свои эмоции. Джоди говорит, ч
Опубликовано: 2017-06-19 17:25:46
Количество просмотров: 257
Количество просмотров: 257