Тебя скрывает ночи тёмной цвет. Пятая часть

Секреты...

Город... До...

Я потерян. Мне холодно. Я один.

Ксана ещё ни разу не выгоняла меня из дома. Это не в её стиле. Мне ненавистно то, что она стала такой из-за меня.

Вместо того, чтобы стучать в дверь, я прислоняюсь к ней и соскальзываю вниз, признавая своё поражение. Руки в волосах, мне хочется разнести этот дом до основания.

Пальцы начинают неметь, и всё моё тело дрожит – от холода или от этой реальности – я не уверен. Валяясь у двери, я тот голубоглазый мужик. Я не хочу быть им.

Я не могу оставаться здесь, у разбитой деревянной двери, всю ночь. Мне нужно рассказать ей, что случилось. Мне нужно молить её о прощении. Мне нужно слишком многое.

Я поднимаюсь, спускаюсь по ступеням и бегу к заднему крыльцу. Она всегда оставляет окно приоткрытым после готовки. Стоя на кране садового шланга, я подсматриваю через занавеску в кухонное окно над раковиной и позволяю крану отломиться и упасть на землю.

После нескольких неудачных попыток, я на кухне, весь помятый и в синяках.

В доме темно, и всё, что я хочу сделать – это пойти к ней. Я хочу, чтобы она приняла меня в свои тёплые объятья и пообещала, что всё будет хорошо.

Я медленно и целенаправленно поднимаюсь по лестнице, убеждённый, что дверь в нашу спальню тоже заперта.

Положив одну руку на дверь, а другую на ручку, я не осмеливаюсь повернуть её. Картинки с голубоглазым мужиком всё ещё стоят перед глазами и отказываются пропадать.

Я закрываю глаза и задерживаю дыхание, когда поворачиваю ручку. Дверь не заперта, и облегчение парализует меня. Я удерживаю дверную ручку совершенно неподвижно до тех пор, когда уже не могу этого выносить.

Я чуть-чуть приоткрываю дверь, достаточно, чтобы увидеть, что она спит в нашей постели, и её лицо в тени. Она не просыпается даже от скрипа изношенных петель, черты её лица расслаблены и невинны, она спит на животе.

И долгое время я просто смотрю на неё, потому что не могу поверить, что она вышла за меня и что она всё ещё здесь.

Я сбрасываю обувь, затем штаны и забираюсь в постель. Она всё ещё не двигается, мирно дыша в подушку. Я подношу лицо прямо к её лицу, не касаясь её.

Я смотрю, как она начинает ворочаться во сне, а затем резко отворачивается от меня. И теперь я не уверен, спит она или нет. Так или иначе, она отвернулась от меня тогда, когда всё, чего я хочу, чтобы она крепко прижала меня к себе. Я знаю, что не заслуживаю этого, но я всю жизнь хочу того, чего не заслуживаю.

Я смотрю в потолок и хочу быть лучше. Действительно хочу быть лучше. Я игнорирую таблетки, которые зовут меня из ванны и, в конце концов, сон сжаливается надо мной и приходит.

Я просыпаюсь в холодном поту, руки ищут мою жену. Её здесь нет. Её половина постели холодная. Смятые простыни – единственное доказательство того, что она вообще была здесь.

Я тру глаза, прогоняя сон, и спускаюсь вниз, ожидая увидеть её с чашкой кофе и утренней газетой.

Вместо этого нахожу записку.

Поехала на пляж проветрить голову. Ксана

Я провожу пальцами по её словам, и мне хочется поехать за ней. Я мог бы взять такси или поехать на автобусе. Но она не сказала, на какой пляж. Она хочет побыть одна.

Я смотрю на её имя. И на то, как она его написала. Словно я бы не понял, кто написал эту записку. Словно она не единственный человек в моей жизни.

Я сопротивляюсь сильному желанию смять и выбросить записку.

Я провожу день, поднимая в нашей спальне старые плинтусы, которые она хочет заменить. Тут, должно быть, сотни гвоздей.

Час физического труда, и мне нужно что-нибудь, чтобы разрядить обстановку. Я лезу в свой тайник в ванной и проглатываю всего одну.

В спальне вибрирует телефон. Я глотаю ещё одну.

Я проверяю телефон, прежде чем представлю всё, что может гласить это сообщение.

Я вернусь утром.

Она вернётся. Утром.

Мысль о том, что я буду спать один, впервые за целую вечность, заставляет меня хотеть большего, чем пара таблеток. Я швыряю телефон, но звук ударяющего об стену предмета не уменьшает моего желания.

Я сижу на крыльце, глядя на подъездную дорожку. Стая ворон сидит на дереве на нашем дворе, наполняя воздух своим карканьем. Они такие чёрные, что я не различаю их глаз и клювов. Я их ненавижу.

- Чего вам надо? – кричу я. Они лишь громче каркают, хлопая крыльями, но не взлетая. Как только солнце садится, они исчезают в ночи.

Я верчусь в нашей огромной постели, её отсутствие уничтожает каждую частицу меня. Мне снится, что я тону в океане, меня накрывают гигантские волны.

Я просыпаюсь с пульсирующей головной болью. Всё тело ломит, но больнее всего просыпаться одному. Я вернусь утром.

Я лежу в постели, глядя в потолок. Гадаю, куда она поехала. Где она спала. Будет ли она когда-нибудь снова спать в этой постели.

Мне нужна всего одна таблетка, чтобы пережить это.

Я иду в ванную, каждый шаг эхом отдаётся в этом продуваемом насквозь доме. А затем я слышу шум внизу и застываю. Она здесь. Она дома.

Я смотрю на своё отражение в зеркале. Выгляжу дерьмово. Я выдвигаю ящик, но не смотрю в него. Я просто стою, держа руку на болтающейся ручке, и смотрю на себя. Я резко задвигаю ящик и выхожу из ванной, пока не передумал.

Стоя на вершине лестницы, я вижу, что она сидит за кухонным столом спиной ко мне. Я медленно спускаюсь, испытывая такое облегчение от того, что она здесь, и так боясь того, что она мне скажет.

Её руки безжизненно лежат на газете вокруг заголовка.

БЕЗДОМНЫЙ МУЖЧИНА НАЙДЕН МЁРТВЫМ ЗА ПЕКАРНЕЙ НА ТРЕТЬЕЙ УЛИЦЕ.

Я смотрю сбоку на её лицо, когда слёзы начинают литься. Я смотрю, как черты её лица морщатся и меняются. Она вздрагивает, когда моя рука касается её плеча. И это почти ломает меня.

У неё покрасневшие глаза, она смотрит на меня, и это невыносимо тяжёлая ноша. Её голос – едва слышный шёпот:

- Его звали Карл. Я всегда покупала ему буханку хлеба, когда видела его. Он больше всего любил ароматный.

Ароматный.

Это первое, что она сказала мне с тех пор, как я вышел через парадную дверь две ночи назад. Он больше всего любил ароматный.

Это первое, что она сказала, и я ненавижу его.

Себя я ненавижу сильнее.

Она вытирает слёзы, а потом встаёт, и в её глазах извинение, которого я не заслуживаю.

- Пожалуйста, не плачь.

Я не спрашиваю ни где она ночевала, ни с кем она была, даже, несмотря на то, что неведение поедает меня заживо.

- Ксана, у меня проблема, - выпаливаю я.

Она кивает. Она думает, что понимает, но она не понимает. Я не тот муж, который слишком много пьёт по выходным и которому надо держаться подальше от спиртного. Я гораздо хуже, чем человек, которого она видит.

- Я думала о программе «Двенадцать шагов». Я могу пойти с тобой, если хочешь. – Она пытается убедить меня.

Я качаю головой, потому что слова в мозгу звучат слишком глупо.

- Нет ничего постыдного в том, что тебе помогают. – Она выглядит такой печальной, но полной надежд.

Она продолжает говорить, но я её не слышу.

Я не знаю, как это сделать, так что я просто выпаливаю:

- Ксана, у меня проблема с одними таблетками.

На слове «таблетками» она морщится, словно оно ядовитое.

- С какими таблетками?

- С теми, что от моей спины. – Я больше не могу на неё смотреть. Секунды проходят, и я рад, что мне не нужно видеть её лицо.

- Валера, это же было несколько лет назад. Ты сказал, что твоя спина в порядке. Твой рецепт закончился несколько лет назад…

- Я знаю.

Она протягивает руку и хватает меня за подбородок, как мать ребёнка. Она хочет видеть мои глаза, и я знаю, что должен ей это. Она ищет правду и не верит в то, что видит перед собой.

Я жду, жду, что она уйдёт прямо через ту дверь.

Пойми меня. Спаси меня. Пожалуйста.

- Почему ты мне не сказал? – спрашивает она, её голос не узнать.

Прости меня.

- Валера, почему?

- Не знаю, как. Думал, ты уйдёшь, если когда-нибудь узнаешь об этом. Думал, ты уйдёшь.

- Это то, чего ты хочешь? – спрашивает она с широко раскрытыми глазами.

- Ксана…

- Ты мой муж, Валера.

- Я не знаю, что это значит.

- Я знаю, - говорит она. Она знает.

- Я собираюсь бросить. Бросаю сегодня.

- Тебе нужно позвонить своему врачу.

- Ксана, я могу это сделать, - обещаю я ей.

Она не перестанет касаться меня. Словно я больной ребёнок.

- Как часто ты их принимаешь?

- Я не знаю. Но я брошу. Я обещаю.

- Не лги мне.

- Я не лгу. – Я не лгу.

Она начинает рыдать, и я не знаю, что делать. Поэтому обнимаю так крепко, как могу. Словно выжимаю из неё жизнь. От этого она лишь пуще плачет. Я начинаю неистово целовать её лицо, даже, несмотря на то, что, возможно, это самое худшее, что можно сделать.

- Такое чувство, что я тебя не знаю, - говорит она сквозь слёзы.

- Ты знаешь меня, Ксана.

- Да?

- Ты меня знаешь.

Я целую её в губы. Не жду, что она поцелует меня в ответ, но она целует. Она целует меня в ответ, и так отчаянно, что никому из нас не легче.

- Мне жаль, - говорю я снова.

Мы оказываемся сидящими на полу в столовой. Нас окружают свисающие обои.

Она готовит завтрак, и даже, несмотря на то, что у меня нет аппетита, я съедаю всё, что лежит на тарелке. Фото голубоглазого мужика смотрит на меня с первой страницы газеты. Мне хочется разорвать его лицо пополам.

Голова полна противоречивых мыслей. Мне хочется, смеяться, плакать и кричать.

Вороны возвращаются, каркают и галдят в ветвях. Жаль, нет дробовика.

Я слышу Ксану наверху, лазающую по ящикам в ванной. Кажется, моё сердце в любой момент перестанет биться. Мне следовало сказать ей о своих семи тайниках. Следовало сказать ей.

Но большинство из них всё равно пусты.

В унитазе смывается вода, и я слышу это через весь дом. Если бы грехи можно было смыть так легко. Я чувствую, как во мне закипает ярость, завладевая моими мыслями. Я мысленно пересчитываю все до единой таблетки в этом доме.

Вода в трубах затихает, и сверху больше не доносится ни звука. Всё тихо, за исключением ворон. Я оставляю её одну. До тех пор, когда уже не могу.

Дверь в нашу спальню открыта. Она сидит на краю постели, и я могу сказать, что что-то не так в ту же секунду, как её вижу. Что-то сейчас вспорет меня.

Я опускаюсь на колени перед ней и беру её за руки.

- Что такое?

- Я знаю, наверное, время совсем неподходящее, - говорит она своим рукам, словно меня вообще нет в комнате.

- Ксана, что происходит?

- У меня тоже есть секрет. – Уголок её рта ползёт вверх. – Думаю, я беременна.

Нет. Мои руки дрожат, и мне хочется затолкать эти слова обратно ей в рот.

- Ты не беременна. – Я грубо отпускаю её.

- Ты этого не знаешь.

Я знаю.

Я не знаю, как сделать это с ней. Но это уже сделано.

Я смотрю на её лицо. Она не сводит с меня глаз и думает, что я пытаюсь усвоить услышанное. Она улыбается, и мне не хочется больше прикасаться к ней.

Я встаю и принимаюсь вышагивать, тяну себя за волосы, и моё сердце не перестаёт колотиться.

Блядь, всё тело ломит, и мне необходима одна из этих таблеток. Мне необходима больше, чем одна.

- Валера, я беременна.

И только сейчас я замечаю её руки и то, как она в защитном жесте прикрывает ими живот.

- Ксана, мы уже проходили это раньше. На этом самом месте.

С отчаянием во взгляде она цепляется за ткань своего свитера.

- Я знаю, но это другое. На этот раз я могу сказать.

- Ты не беременна, - настаиваю я.

Секунду она не отвечает, её глаза становятся холодными.

- Ты ошибаешься. Беременна.

- Не беременна.

- Ты этого не знаешь! – Она кричит на меня, ураган у меня в груди ревёт всё громче.

- Я сделал вазектомию (мужская стерилизация), ясно? – выплёвываю я.

Она слегка качает головой и хмурится в неверии.

- Ты – что? – шепчет она.

- Мне жаль.

- Тебе жаль?

- Я не знал, как тебе сказать.

Я впервые сказал ей эту правду. Назад слов не заберёшь. Я отнял у неё всё. Отнял всё. Её глаза – ад на земле, и они никогда не простят.

Я так много всего хочу сказать. Намного больше, чем это признание. Но больше не могу заставить себя говорить.

Я не мог сказать тебе. Я не мог быть тем, кем ты хочешь. Я не мог сказать «нет». Я не мог сломать тебя. Я не мог быть большим, чем этот мужик.

Её лицо у неё в ладонях, и мне ненавистно то, что я наделал.

Она поддержала меня, когда я говорил ей другую правду. Она должна поддержать меня и сейчас. Должна.

Она сидит посреди кровати, поджав колени к груди, и комнату наполняют звуки её рыданий. Мне хочется оторвать пальцы от её глаз и заставить посмотреть на меня. Но я не могу пошевелиться. Я, блядь, не могу пошевелиться.

Её плач превращается в крики, и я тому причина. Я - её боль и её гнев.

И, несмотря на то, что она идеальна, даже в своём гневе, я не могу жить, зная, что её боль из-за меня.

Возьми мою руку. Давай убежим
К цветам незабудок, в небесные дали,
Чтоб к вечеру звёзды над речкой нас ждали.
Ты хочешь спокойствия, просто скажи?

Давай искать счастье в дыхании дней,
В простом единении ливневых капель,
В блестящем на травах лучистом спектакле,
В котором нет места накалу страстей.

Возьми мою руку. Очнись ото сна
И кроткой улыбкой согрей мою душу.
Наш каменный город снегами остужен.
Давай убежим в край, где правит весна!

Иногда...

Город... После...

Я смелый. Ксана - она всегда была смелой. Может, мы оба можем быть смелыми.

Я сижу на скамейке в парке, наблюдая, как Рен копается в земле рядом с песочницей. Она уже перепачкалась, а мы здесь всего семь минут.

Я стараюсь не смотреть на парковку. Она сказала, что приедет. Это была её идея.

- Привет, незнакомец, - подходя, выкрикивает Ксана.

Я вскакиваю со скамейки.

- Привет. – Незнакомец.

Я обнимаю её, и она тоже обнимает меня. Когда мы выпускаем друг друга из объятий, она ещё полсекунды держит меня за край рубашки, и я чувствую себя подростком.

- Хорошо выглядишь, Валера.

Не знаю, должен ли я сказать «спасибо», вернуть комплимент или же полностью проигнорировать сказанное. Я протягиваю ей маленький букетик цветов. От моего неожиданного, неловкого движения она вздрагивает.

Это первый раз, когда я дарю ей цветы.

Она улыбается, качает головой, словно не до конца верит в это.

- Спасибо. За цветы.

Рен бежит с криком о чём-то, что она нашла в земле. Она останавливается, когда видит Ксану. Осторожно приближаясь, она глазеет на Ксану так, словно та не заслуживает доверия. И я гадаю, почему она никогда не смотрела так на меня.

- Рен, помнишь Ксану?

Она не отвечает, просто пристально смотрит на неё. Мне стыдно за её невоспитанность.

- Приятно познакомиться с тобой, Рен.

Она по-прежнему не отвечает, обводя языком внутри рта и продолжая смотреть на Ксану.

- Она стесняется незнакомых. – Это полная ложь, и я понимаю это в ту самую секунду, как говорю это. – Это не совсем так. Она совсем не стеснительная, она просто… я не знаю…

Я поворачиваюсь к Рен, умоляя её спасти меня. Когда она, наконец, решает заговорить, она спрашивает:

- Ты жена Валеры? – И мне хочется умереть.

- Рен, мы же говорили об этом.

Ксана кладёт руку на моё предплечье.

- Валера, всё нормально.

Она поворачивается к Рен, и я жалею, что нельзя всё это переиграть.

- Была, давным-давно. – И то, как она улыбается, словно тот период её в жизни не был уничтожен моей зависимостью.

- Давным-давно? – спрашивает Рен.

- Ты знаешь, что это означает?

- Конечно, знаю. Я же не маленькая.

- Нет, ты не маленькая. Сколько тебе кстати – одиннадцать? – Ксана подмигивает.

Рен смеётся.

- Нет, мне семь.

- Рен.

- Ладно, мне пять. Но почти семь. Хочешь посмотреть кое-что классное? – спрашивает она своим хриплым детским голосом.

- Всегда, - отвечает Ксана, словно они старые друзья.

- Я нашла четырёх мокриц, - хвастается Рен, разжимая кулак, чтобы показать свои сокровища. – Если совсем не будешь шевелиться, они развернутся и начнут ползать по твоей руке.

Ксана протягивает руку, и я наблюдаю, как Рен переносит маленьких жучков на ладонь Ксане. Она резко останавливается, с одной из мокриц, зажатой между пальцев. Она смотрит так, словно сейчас заплачет.

- Думаю, эта мёртвая. – Она протягивает её мне и судя по виду, мокрица мертва уже давно.

- Всё нормально, Рен. Так бывает иногда, - пытаюсь я объяснить.

- Ты всегда так говоришь, а я даже не знаю, что это значит.

- Это значит, что это часть жизни. Даже если это печально. – Я чувствую на себе взгляд Ксаны, но не смотрю в её направлении.

- Можно мы её похороним? – спрашивает Рен.

Я смотрю на Ксану и жду, что она скажет.

- Думаю, это был бы хороший поступок, Рен.

- Мы должны найти хорошее место, чтобы её не съели белки.

- Разве белки едят мокриц? – шепчу я Ксане.

- Понятия не имею, - шепчет она в ответ.

Мы идём за Рен к линии деревьев, расчерчивающих парк. Она берёт большую палку и начинает тыкать ею в стволы деревьев, не удовлетворённая тем, что находит. Она всегда обувает резиновые сапоги, даже летом. В такие моменты меня переполняет любовь.

- Она совершенно особенная,- говорит Ксана, когда мы наблюдаем, как Рен ищет идеальное дерево.

Я не осмеливаюсь взглянуть на неё.

- Да. Так и есть.

В конце концов, Рен садится на корточки и начинает палкой ковырять дыру у основания дерева. Это единственная ива, которую я видел во всём этом городе. Думаю, мы с Ксаной оба перестаём дышать.

Она кричит и жестом подзывает нас к себе. Никто из нас не двигается и ничего не говорит. Ксана трогается первой. И, полагаю, с нами всегда так. Я бегу догонять вместо того, чтобы идти за ней следом.

Мы стоим бок о бок, когда Рен засыпает мокрицу землёй.

- Теперь ты можешь лететь на Небеса и быть со своей семьёй, - говорит она маленькому жучку. – Не бойся.

Она вытирает свои грязные руки об шорты, и я жалею, что не знаю, что сказать.

Я несу Рен обратно к нашей скамейке, её голова лежит на моём плече, а резиновые сапоги пачкают мне всю одежду.

- Я тут кое-что принесла тебе, Рен, - говорит ей Ксана. Она говорит с ней так, словно знает её.

Рен подозрительно смотрит на её. Я могу лишь представить, сколько раз её мать говорила то же самое.

- Слышала, тебе нравятся принцессы.

- Нравятся. – Она улыбается, её глаза светятся.

Ксана достаёт из своей сумочки сверкающую пластиковую корону. Это самая безобразная вещь, что я видел в жизни.

Рен же смотрит на неё так, словно не верит, что эта вещь может принадлежать ей. Она проводит пальцами по искусственным камешкам так, словно ей за всю жизнь ничего не дарили.

Ксана помогает ей надеть корону, а затем Рен бежит на детскую площадку, крича от восторга.

- Ксана, ты не обязана была это делать.

- Я знаю.

Мы смотрим, как Рен сто раз лазает туда-сюда по рукоходу, корона свисает с её волос.

- Я не знал, придёшь ты одна или нет.

- Валера…

- Я знаю. – Я знаю.

Она очень странно смотрит на меня.

- Что?

- Это немного больно – видеть тебя с ней.

Я сглатываю ком в горле и пытаюсь придумать, что сказать.

- Ты хорошо с ней ладишь.

- Спасибо.

- Знаешь, я вижу в ней тебя. Ты многому её научил.

Я качаю головой, потому что не знаю, как это принять.

- Она научила меня гораздо большему, чем я её.

- Чему же она тебя научила? – спрашивает Ксана, не потому, что не верит мне, а потому, что действительно хочет знать.

Я думаю, прежде чем говорить, потому что не хочу ничего напутать.

- Она научила меня заботиться о ком-то другом.

Она кладёт руку поверх моей руки.

- Она научила тебя гораздо большему. Она научила тебя любить кого-то другого. – Я не знаю, как сглотнуть и как дышать.

Рен появляется из ниоткуда.

- Вы будете целоваться?

- Нет, - говорит ей Ксана даже раньше, чем я успеваю обдумать вопрос. Не знаю, с чего я решил, что это хорошая идея. Больше мы не касаемся друг друга, и я ощущаю потерю каждой клеточкой тела.

Ксана теребит волосы.

- Куда пойдём обедать? – Её голос звучит странно.

- Рен громко шепчет Ксане на ухо:

- Валера приготовил всё для пикника.

- Для пикника?

- Мы можем пойти куда-нибудь, если хочешь. – Внезапно идея пикника кажется смехотворной.

- Нет, пикник – это здорово.

- Где корзина для пикника? – оглядываясь по сторонам, спрашивает Рен.

- Я её не принёс.

- Но ты же сказал, что у нас пикник, - с вызовом говорит она.

- Так и есть. Даю слово.

Я разворачиваю старое одеяло и стелю его на редкую траву. Ксана помогает расправить его и мне бы хотелось знать, о чём она думает.

В замешательстве пожимая плечами, я достаю из бумажного пакета арахисовое масло и сэндвичи с вареньем, которые приготовил утром.

– Я не знал, что приготовить.

- Арахисовое масло и варенье – лучший вариант.

Я невольно широко улыбаюсь. Мне плевать, каким дураком я выгляжу.

Рен внимательно смотрит на меня.

- Ты сегодня причесался? – спрашивает она, и её брови до отказа взлетают вверх.

Я чувствую, что моё лицо краснеет.

- Да, а ты? – спрашиваю я в ответ, запуская пальцы в волосы.

- Ты снова делаешь такое лицо, - с недовольством говорит она.

- Какое лицо? – Уже спросив, я понимаю, что не стоило этого делать.

- Такое, как будто у тебя какашка. – Она тут же прикрывает рот руками, вспоминая наш утренний разговор о туалетных словечках. Было бы гораздо легче, если я мог заставить её молчать.

Ксана прикрывает рукой свой рот, её глаза выдают смех, который она сдерживает.

- Пожалуйста, давайте просто поедим, а?

Рен кивает, и я вижу, что она сожалеет.

- Спасибо за ланч, Валера.

- М-м, пожалуйста. Прости, я забыл салфетки.

Ксана лезет в свою сумку и достаёт те влажные салфетки, что лежат в тележках в супермаркетах. Она вытирает руки Рен, а затем протягивает одну мне.

Я же просто глазею на неё как кретин. Она протягивает её мне, кажется, целую вечность, прежде чем я беру её.

Рен наедается, дважды куснув сэндвич, и возвращается на детскую площадку.

Мы с Ксаной доедаем арахисовое масло и варенье, и это так странно. Сидеть на одеяле в парке на пикнике со своей женой. Друг говорит, что я должен перестать называть её так.

Она заглядывает в бумажный пакет и вопросительно смотрит на меня.

- Рен выбрала его в магазине, - пытаюсь я объяснить.

- Арахисовое масло, варенье и торт. – Она смеётся. Но я не думаю, что она смеётся надо мной.

Когда я сказал Рен, что она может выбрать торт, она захотела знать, не день рождения ли у меня сегодня. Я не знал, как объяснить пятилетке, что такое день рождения трезвого образа жизни.

Ксана прокашливается.

- Что празднуем?

Я достаю торт из супермаркета и добрых несколько минут сражаюсь с пластиковой упаковкой, прежде чем понимаю, что забыл захватить вилки.

- Чёрт.

Я не отвечаю на её вопрос, потому что не знаю, как.

- Я забыл вилки.

Рен бежит обратно. Клянусь: она чует шоколад.

- Я хотела купить свечи, но Валера сказал, что это не такой день рождения.

Я не хочу смотреть на Ксану, но всё равно смотрю. Она смотрит на меня как на незнакомца, или, может, так, словно гордится. Я не знаю. Она бросает взгляд на свои часы раньше, чем успеваю решить, как именно.

- Мне пора.

- Пожалуйста, ну пожалуйста, останься, - умоляет Рен.

- Останься. – Я стараюсь, чтобы в моём голосе не слышалось отчаяние, как у этой пятилетки.

- Мне нужно домой, - поясняет Ксана, не сводя с меня глаз.

- Конечно. – Конечно.

- Было очень приятно познакомиться с тобой, Рен.

Рен моргает, её лицо не выражает ничего. И как раз в тот момент, когда я собираюсь напомнить ей, что невоспитанно не отвечать людям, она бросается обнимать Ксану. Ксана точно так же вздрагивает от неожиданности, но раскрывает руки для этой маленькой девочки, названной в честь птицы, и обнимает её. Рен с тоской смотрит на Ксану, и что-то во мне ломается надвое.

- От тебя приятно пахнет, и у тебя красивые волосы, - говорит ей Рен. И это почти всё, что я в силах вынести.

- Аналогично. – Ксана подмигивает ей.

Рен морщит нос.

- Что за «аналогично»?

- Это значит, что от тебя тоже приятно пахнет и у тебя тоже красивые волосы.

Рен проводит руками по своей спутанной копне волос и улыбается. И я так благодарен Ксане за то, что она подарила ей этот момент.

- Ладно, Рен, Ксане нужно домой.

Рен неохотно выпускает её. Уперев руки в бока, она спрашивает:

- А где ты живёшь? У Валеры в доме ступеньки, которые скрипят.

В отличие от меня, смех у Ксаны не нервный.

- И старые деревянные полы, и обои в столовой, - говорит она Рен.

- Да, это его дом! – Она смеётся.

- А если зайти в ванную наверху, там есть потайная дверца с малюсенькой гладильной доской внутри, - говорит ей Ксана. Рен начинает хихикать, хотя я совершенно уверен, что она понятия не имеет, что значит «гладить», не говоря уже о том, что такое гладильная доска.

Мы с Ксаной на мгновение встречаемся взглядами, и это тяжело и легко. Мне хочется попросить прощения за очень многие вещи.

Она снова смотрит на Рен.

- Спасибо за пикник.

- Это был пикник Валеры, - поправляет она.

И затем она снова смотрит на меня, и мне хочется исчезнуть.

- Спасибо.

- Пожалуйста, - выдавливаю я, а затем срочно опускаю глаза вниз.

Мы обнимаемся на прощание, и я обнимаю её на секунду дольше, чем нужно. Я не в силах разжать руки. Ощущения от неё в моих объятьях даже лучше, чем я помню. Но когда я пытаюсь отпустить её, теперь она держит меня.

Со скамейки мы с Рен наблюдаем, как Ксана с цветами в руке идёт к своей машине. Мы сидим молча, и она лучший человек для молчаливых разговоров. Она прислоняется ко мне, поджав ноги словно кошка.

Помнится, я был в ужасе от того, что Ксана посмотрит на меня однажды, и увидит неудачника, которым я был. Я так боялся, что она увидит лжеца, наркозависимого человека и вора.

Сегодня впервые мне хотелось, чтобы она увидела меня. Я не знаю, увидела ли.

Я размышляю о том, где она живёт, пьёт ли до сих пор по утрам кофе, сидя с газетой за столом. Почему-то я в этом сомневаюсь. Я не единственный, чья жизнь изменилась.

Я стараюсь больше не думать о ней, но я неважно играю в эту игру.

К счастью, рядом маленькая девочка, чтобы отвлечь меня.

- Думаешь, Ксана аналогично? – спрашивает Рен.

- Что?

- Думаешь, она – аналогично? – слегка разозлившись, повторяет она.

- Я не знаю, что это значит.

- Думаешь, что от неё приятно пахнет и у неё красивые волосы?

Я невольно смеюсь.

- М-м, да, должен сказать, что Ксана определённо аналогично.

- Я знала! – выкрикивает она, улыбаясь во весь рот. – Ты должен опять на ней жениться.

- Рен.

- Она думает, что ты тоже аналогично. Я видела, как она нюхала твои волосы.

Она нюхала мои волосы. Я не знаю, что и думать.

- Ты всегда улыбаешься, когда она рядом, - говорит Рен и тянется, чтобы коснуться моего лица.

- Знаешь, ты тоже всегда улыбаешься, когда она рядом, - дразню я её, прижимая ладонь к её маленькому лицу.

Она шлёпает меня и пожимает плечами.

- Она мой друг.

Я легонько толкаю её локтем в рёбра и, дурачась, щекочу до тех пор, пока она не умоляет о пощаде.

- Ты сломаешь мою корону! – кричит она.

- Ладно, ладно, я должен отвести тебя домой.

- Давай ещё две минутки посмотрим на этих птичек.

И мы смотрим на птичек. Гораздо дольше, чем две минутки.

Она начинает хныкать, когда я собираю наши вещи.

- Так, кто-то тут у нас капризничает. Точно пора вести тебя домой.

Она хмуро смотрит на меня, а затем становится по-настоящему серьёзной, прежде чем сказать:

- Иногда, когда моя мамочка по-настоящему капризничает, она вводит иголку себе в руку, чтобы ей стало лучше.

У меня такое чувство, будто из меня вышибли весь воздух.

- Что ты сказала?

Она держится за свой локоть и смотрит на меня такими глазами, которые могут сломать человека.

- Так бывает иногда, Валера? Потому что это часть жизни, и так бывает иногда?

Моё сердце колотится, словно тикающая бомба.

- Так бывает иногда? – Она почти умоляет.

Я беру её на руки и крепко прижимаю к себе.

- Нет, малышка. Так не бывает.

А прошлой ночью вместо кофе грел цикорий
И горько-сладкий пар касался языка.
Срывались с губ клубы мистических историй,
Скрипели ставни окон – шутки сквозняка.
Под мерный стук колёс далёкой электрички
Мы записали мысли в рифму на холсте.
Изящный взмах руки, привычный всполох спички,
И пламя вывело стихи на темноте…
В тенях и бликах, в цепких путах наших пальцев
Плясали, корчились, играли мотыльки,
Каждый из них был буквой в тысяче страдальцев.
Сгорали крылья, меркли души-угольки.
И под рассвет, наполнив пеплом два бокала,
Мы хохотали над никчёмностью идей.
А прошлой ночи оказалось слишком мало…
Пойди, ещё, мой друг, цикория налей.

Тест...

Провинция... До...

Я смотрю, как Ксана плачет, и не знаю, что я сделал.

Занятия у неё начинаются в понедельник. Выпускной класс. Это должен был быть наш последний день лета. Она сказала, что хочет лежать под ивой и целовать меня до тех пор, пока у нас в лёгких не кончится воздух. Я ждал её. Ждал, кажется, вечность.

Я прошёл по чёрной земле, перемахнул через белую изгородь и стоял у неё на заднем дворе, глядя на окно её спальни до тех пор, пока не мог больше ждать.

Я четыре раза подряд позвонил, и когда она - лицо в пятнах, глаза красные - открыла входную дверь, никто из нас не сказал ни слова.

Я пошёл за ней наверх в её спальню, и теперь очень боюсь спросить, что же я сделал не так.

Так что я просто смотрю на неё.

И когда она говорит, моё сердце перестаёт биться.

- Думаю, я беременна.

- Что?

- Я беременна.

Она начинает плакать, и я не знаю, что делать.

- Как?

Она свирепо смотрит на меня, и этот взгляд пробирает до самых кишок.

- Я имел в виду, откуда ты знаешь?

- У меня задержка. И я странно себя чувствую.

Блядь. Блядь. Блядь.

Я не знаю, что делать. Мне хочется прикоснуться к ней, обнять её, но я просто стою на месте словно кретин.

- Валера, мы не можем иметь ребёнка, - говорит она сквозь слёзы. В её голосе слышатся нотки, которых я не узнаю.

- Хорошо.

- Мы не можем. – Она говорит это так, словно я не расслышал с первого раза.

- Хорошо, - говорю я немного громче, чем хотел. – Можно же сделать тест или ещё что-нибудь? – Я расхаживаю взад-вперёд, запустив руки в волосы.

- Да.

- Тогда почему бы нам не купить его?

Её глаза мгновенно смотрят в мои глаза.

- А что если он положительный? – Она боится, а я не знаю, как быть смелым.

Я тяну за шнурок на своей футболке.

- Я не знаю, но всё равно ведь нужно его купить?

Она кивает, прикрывая лицо подушкой. Мне хочется укутать её в свои объятья, но я этого не делаю.

- Они есть в магазине на углу?

- Я не знаю.

- Я вернусь, - говорю я, целуя её в щеку. – Я мигом.

Я оставляю ей одну, плачущую в комнате. Потому что не могу этого вынести. Смотреть, как она так плачет, мне хочется умереть.

Я решаю поехать на машине, но у меня нет страховки. Меня наверняка остановят и защёлкнут в наручники, и что тогда будет делать Ксана? Так что я иду пешком. Это не так далеко. Я тысячу раз ходил по этой дороге.

Я иду не спеша, хотя знаю, что следовало бы поторопиться.

Она просто использует тест, и тогда всё будет хорошо. Ей станет лучше, как только она увидит.

Солнце слишком жаркое, и от дороги поднимается пар. Вокруг, сколько хватает глаз, ни души. Даже птицы молчат. Может, я последнее живое существо на Земле.

Ни одна машина не проезжает мимо меня по дороге к магазину на углу. Вывеска светится и гудит, и я почти не могу дышать. От звонка на двери мне хочется что-нибудь ударить. Или кого-нибудь.

Я ищу по всему магазину. Отказываюсь спрашивать. Нахожу тесты на беременность рядом с презервативами. Их так много. Я беру два самых дорогих.

Продавщица понимающе смотрит на меня.

- Это не для меня, - вру я.

Она смотрит на меня так, словно я как раз такой парень, который может обрюхатить девушку.

Я указываю на сигареты. Она знает, какие я курю.

- Одну пачку или две?

- Только одну.

- Знаешь, ты не должен курить рядом с беременной женщиной.

- Я знаю, - бросаю я. Но я, блядь, не знаю.

- Пакет нужен?

- Бумажный. – Я же не пойду домой с тестами на беременность в руках. Плевать, если в этом захолустном городишке одни наркоманы.

Я иду, держа мятый бумажный пакет в одной руке, а сигарету в другой.

Что если она беременна?

Я пытаюсь представить её с животом. Я пытаюсь представить, как она держит малышку, укладывает спать, кормит, одевает её.

Я бы не знал, что делать. Но она бы знала. Она бы делала свои домашние задания. Она бы научила меня.

Я гадаю, что скажет мой отец. Что скажет её отец.

Может, Эрик сможет устроить меня на работу в «Корма и зерно». Может, всё будет не так уж плохо.

Может, её родители разрешат мне переехать к ним. Может, я приберусь в отцовском доме, и мы сможем жить там. Может, мы сможем жить в своем собственном доме. С нашим ребёнком.

Я никогда не держал на руках ребёнка. Не видел ни одного близко. Я знаю, что они много плачут.

Она не беременна.

Моё сердце бьётся слишком быстро, и я не думаю, что это страх. Это что-то ещё. Мы можем это сделать. Она научит меня.

Над головой кружат стервятники, ждут, когда что-нибудь умрёт. Вороны сидят на столбах изгороди и каркают в небо. Я гадаю, что же изменилось за последние двадцать минут.

Я иду посреди дороги, и чувствую, что не стоит этого делать.

Машины проносятся мимо, протяжно сигналя мне, и этот звук похож на гудок поезда. И мне больше не хочется идти посреди дороги. Впервые, насколько я могу вспомнить. Я не хочу идти посреди дороги.

Остаток пути я иду по земле, и ощущения очень странные. Потому что меня волнует, что со мной происходит. В этот день, в эту секунду – волнует.

Выкурив две сигареты, я достаю из пакета один тест на беременность. Я пытаюсь прочесть указания по применению, но чувствую, что меня может стошнить. Ксана разберётся. То, что одна маленькая коробочка определяет, какой отныне будет наша жизнь – это слишком, чтобы думать об этом.

Лошади на ферме не смотрят на меня, когда я прохожу мимо. Они поворачивают головы во все стороны, отказываясь видеть. Но уши выдают их.

Рубашка липнет к спине, и я чувствую запах жары.

Что, если она беременна?

Сидя на изгороди и глядя на лошадей с прижатыми ушами, я держу сигарету до тех пор, пока от неё не остаётся один переел. Закуриваю ещё одну. И ещё одну. Швыряю остальную пачку в птиц, которые настолько черны, что я не вижу ни их глаз, ни остальных черт. Это единственный способ остановиться.

Снаружи дом Барановых выглядит точно так же, как всегда. Идеально. Не знаю, почему я рассчитывал, подойдя, увидеть что-то другое.

Я вхожу в дом, и в футе от лестницы вижу госпожу Баранову. Она подпрыгивает от неожиданности, но приветствует меня улыбкой.

- Боюсь, Ксана плохо себя чувствует, Валера. Она в постели с головой болью и сказала, что хочет побыть одна.

Я показываю бумажный пакет.

- Я знаю. Я принёс ей… кое-что.

Она склоняет голову на бок и улыбается одними губами.

- Как мило с твоей стороны, дорогой. – Я не знаю, искренна ли она.

Я поднимаюсь по лестнице слишком быстро, и чувствую, что сейчас упаду в обморок. Вечность стою перед её закрытой дверью. Когда я поворачиваю ручку, оказывается, что дверь заперта.

- Ксана, - шепчу я. Я не узнаю свой голос. – Ксана, - повторяю я.

Дверь медленно открывается. Я жду, что она будет стоять и смотреть на меня, но она отходит даже раньше, чем я успеваю увидеть её лицо. Она стоит у окна спиной ко мне, и я не знаю, что делать.

- Прости, - говорю я.

Она качает головой, и я благодарен ей уже за то, что она не спрашивает, за что я извиняюсь. Потому что я не знаю. Я просто извиняюсь.

Я тянусь, чтобы коснуться её руки, но останавливаюсь. Я никогда раньше не думал, что она хрупкая.

Она часто дышит. Это хуже, чем плач.

- Не могу поверить, что была такой дурой.

Я не знаю, что это значит.

Она обхватывает руками свои рёбра, словно собирая себя в кучу.

Даже, несмотря на то, что я боюсь, что она стряхнёт мою руку, я провожу пальцами сзади по её руке, там, где заканчивается рубашка и начинается голая кожа. Она даже не шевелится. Я держусь за её локоть, пока, наконец, её рука не находит мою.

Я обнимаю её так крепко, что боюсь, что сломаю её.

Прижимаюсь губами к её щеке.

- Ксана, скажи мне, что делать.

Долгое время она молчит.

- Не отпускай меня.

И я не отпускаю.

Я обнимаю её. До тех пор, когда она готова использовать тест на беременность. И когда она идет с бумажным пакетом в ванную, я задерживаю дыхание.

Сижу на её постели. Расхаживаю. Пытаюсь стоять совершенно неподвижно. Минуты медленно проходят, её нет слишком долго. Кажется, на коробке было сказано про две минуты. Или пять. Прошло гораздо больше пяти.

Я представляю, как она сидит на бортике ванны и боится сказать мне. Я решаю постучать. Она не отвечает.

Я стучу снова. Дверь со скрипом открывается, и она стоит там и не плачет. Я облегчённо выдыхаю.

Я притягиваю её в объятья, и она зарывается лицом мне в шею, прежде чем прошептать:

- Положительно.

Я бегу по созвездиям в мутной ночи,
Обжигаясь их пламенем вечным.
Показался однажды дрожаньем свечи
След размытый на береге млечном,
И взлетела наверх к мириадам огней
Я – бескрылая птица нагая.
Заприметив Луну, тихо села не ней;
Отдыхаю – болтаю ногами.
Предо мною поля всех цветов синевы,
Всех оттенков ночных панорама.
Я рисую весьма примитивно, увы,
Но пейзаж бы поставили в раму.
Только кисть и мольберт далеко на земле!
Для тебя поищу к возвращенью
Самый лучший подарок в полуночной мгле,
Поражающий воображенье.
Я бегу по созвездиям в искрах лучей,
Паутинку из них собираю,
Пусть на много грядущих весенних ночей
Твои сны от невзгод охраняет.
Крепко спи, и приснится далёкий маяк –
Сквозь туман тянет лодки к причалу.
Сберегать твой покой – столь приятный пустяк,
Но вот сердце в тиши застучало…
Скоро новый рассвет, ты откроешь глаза…
И зачем тебе рядом такое?
Лучше верь своим снам, лучше верь в чудеса,
А я буду бежать, не сгорая…

Обои...

Город... После...

Я нервный и трезвый. Это ужасное, но всё же прекрасно знакомое сочетание.

Я еду на пляж, чтобы убить время. Я за рулём. В последнее время мне всё мало, и я езжу до тех пор, пока не пустеет бензобак и не наступает ночь. Сегодня всё по-другому.

Как только я останавливаюсь на почти пустой пляжной парковке, начинается дождь и заливает мне лобовое стекло. Холодно. Это такой холод, который напоминает мне, что я одинок.

Я пытаюсь не беспокоиться за Рен, но это невозможно. Всё, что я хочу сделать, вызывает беспокойство.

Ксана всегда любила этот пляж. Я же говорил себе, что ненавижу его. По тем причинам, по которым люди ненавидят пляжи: песок, соль и пот. Но я боялся этого места. Потому что оно похоже на край света. И океан - более всепоглощающий, чем всё, что я когда-либо поглощал.

Узкая дорожка ведёт к песчаным дюнам, которые выходят на море. Я снимаю обувь и иду босиком по извилистой тропе. Песок на удивление тёплый, несмотря на серые тучи.

Берег пуст и усеян прибитыми волнами щепками и поломанными ракушками. Высокие волны с грохотом разбиваются о берег.

Ничто не сравнится со зрелищем, когда солнце садится сквозь покрывало из грозовых туч. Дождь бьёт по волнам, и тут же исчезает под водой.

Ветер и дождь на моём лице, и я смотрю на море до тех пор, пока не темнеет. Я промок насквозь и мне пора.

Времени у меня как раз впритык, чтобы добраться до дома и всё приготовить.

Дорога домой за рулём в мокрой одежде кажется вечной. Меня подташнивает, но я могу это сделать. Это нужно было сделать давным-давно.

К тому времени, как я возвращаюсь, гроза добралась до города. На дороге все ведут себя, как идиоты. Словно никогда раньше не видели дождя.

Я останавливаюсь на подъездной дорожке и продолжаю сидеть в машине. Ксана любит, когда в грозу весь дом ходит ходуном. По крайней мере, любила.

Мне хочется, чтобы к её приходу ужин был готов, и я поторапливаюсь. Бегу к крыльцу даже, несмотря на то, что уже промок. Дверь не заперта. Она всегда не заперта.

Ужин в духовке, на столе лучшая посуда, что у меня есть, и я моюсь в старой ванне с ножками в виде когтистых лап. Я практически ощущаю рядом с собой её обнажённое тело. Обычно я не позволяю себе вспоминать, но сегодня «честность» – практически слово дня, и я не могу удержаться. И не хочу.

Сегодня этого не произойдёт. Я это знаю. Но всё равно хочу её. Так, как представляю сейчас. И всеми остальными способами, какими можно хотеть того, кто ушёл от тебя.

И теперь я твёрдый. В таком виде я не могу открыть дверь, и поэтому я избавляюсь от этого под душем. И представляю себе её голую кожу, словно мне восемнадцать лет и я живу в провинции. Блядь, мне так хорошо. Пока всё не заканчивается, и этого мало.

Я одет. В одежду, которую стоило бы погладить. Ксана наверняка рассмеётся, когда я открою дверь. Единственный раз, когда она видела меня не в джинсах или рабочем комбинезоне был день нашей свадьбы.

Она должна была прийти пять минут назад. Я делаю над собой усилие, чтобы не пойти ждать её у окна. Это не то же самое, но я думаю, что понимаю, что чувствует Рен, когда ждёт, прижавшись носом к стеклу. Разница в том, что Ксана не наркоша. Пятиминутная задержка не означает, что она не придёт.

Теперь я представляю Рен, прижавшуюся где-то лицом к стеклу. Но я не могу думать о ней. Иначе лишусь этого.

Думать о Ксане не намного лучше. Мои нервы – это мой собственный страх быть отвергнутым. За то, что я собираюсь сделать.

Так что я расхаживаю по комнате.

Друг говорит, что я оттягиваю неизбежное. Он называет меня трусом. Он неправ. Ещё он говорит, что извинение бессмысленно, если только оно не конкретное. В этом он, возможно, прав. По крайней мере, я надеюсь, что прав. Я не могу припомнить, сколько раз с моего языка слетало «прости», а затем я снова и снова умолял Ксану о доверии.

Она ни разу не спросила у меня, за что я извиняюсь, и это хорошо, потому что я не знал.

Я не позволяю себе считать секунды. Когда я слышу шуршание её шин на подъездной дорожке, я чувствую одновременно облегчение и тревогу. Но я должен это сделать.

Я открываю дверь раньше, чем она звонит. Мне всё равно, если из-за этого я выгляжу чересчур нетерпеливым.

- Привет, - говорим мы одновременно.

- Красивая машина,- говорит она, указывая на хэтчбэк, стоящий на подъездной дорожке.

- Спасибо, - говорю я с нервным смешком.

- Входи. - Приглашать её так непривычно. Этот дом всегда был больше её, чем моим.

Мы не обнимаемся, даже, несмотря на то, что иногда это делаем. Сейчас не такой случай.

Её нога не ступала на этот старый деревянный пол с тех пор, как она вышла прямиком за дверь три года назад.

Она осматривает стены, словно что-то ищет. Словно она знает.

Мы едим ужин. В столовой.

- Ты в порядке? – спрашивает она.

Правда и ложь одновременно готовы сорваться с языка:

- Хотелось бы.

Мы пьём газировку, и кажется, будто мы подростки на первом свидании.

- Чем сегодня занимался? – спрашивает она.

- Я… ну, ездил на пляж.

- Ты же ненавидишь этот пляж.

- Я знаю.

Она продолжает мне улыбаться. Словно я забавный. Я не знаю, что сказать, так что улыбаюсь в ответ. Мне хочется сказать, что у неё красивая улыбка, но не знаю, как.

И всё равно говорю:

- У тебя красивая улыбка.

Её лицо краснеет, и она отводит взгляд, но не перестаёт улыбаться. Смех срывается с её губ раньше, чем она прикрывает рот.

- Что смешного?

- Ничего смешного.

- Ну что-то же смешно, - возражаю я, улыбаясь вместе с ней.

Она смотрит куда-то за моё плечо, и как только я думаю, что она собирается проигнорировать вопрос, она говорит:

- Здесь всё выглядит отлично. Честное слово. Я просто не могу поверить, что проделав такую работу, чтобы содрать старые обои, ты снова наклеил обои.

Больше я не улыбаюсь. В течение нескольких секунд её выражение тоже становится серьёзным.

- Я должен тебе кое-что показать.

- Хорошо, - кивнув, говорит она.

Она наблюдает, как я встаю из-за стола и прижимаю ладонь к обоям.

- Иди сюда.

Она не встаёт, а просто смотрит на меня, и я понимаю, что это была дурацкая идея.

- Пожалуйста, - прошу я, смягчая тон.

Но когда она действительно встаёт, когда она рядом со мной, мне больше нечего сказать.

- Ты тут не доклеил в одном месте, - тихо говорит она, указывая на стену с серьёзным выражением лица.

- Доклеил.

Она изучает обдирающийся кончик. Она красива так, что это даже нечестно. Она всегда была красива. А ещё она выглядит усталой. И когда она улыбается, в уголках её глаз появляются чёрточки, которых никогда раньше там не было.

Теперь она носит другую одежду. У неё не такие длинные волосы, какие были всегда. На ней нет украшений. Ни одного.

Я не знаю, что бы я сделал, если бы когда-нибудь увидел у неё на пальце кольцо другого мужчины. Мне бы хотелось думать, что я смог бы это принять, но я не такой человек. Чистый или нет, не думаю, что я когда-либо мог бы стать таким человеком.

- Я здесь, - выдыхая, говорит Ксана. И я забыл, что мы делаем.

Я стучу пальцем по свисающему кончику обоев:

- Давай, сдери их.

- Валера, они красивые. Я не буду их сдирать.

- Пожалуйста.

- Валера…

Я чувствую, что разваливаюсь на части.

- Ты говорила, что обои – это лучшее, что есть в старых домах, и всегда хотела содрать их, чтобы увидеть, что под ними. Ты же говорила. – Я слишком взвинчен, чтобы стесняться своего отчаяния.

Она выглядит так, словно сейчас заплачет, а так не должно быть.

- Это другое, Валера.

Я с маниакальным упорством начинаю отыскивать шов. Наверное, она думает, что я сошёл с ума. Но я должен это сделать.

- Ладно, ладно, я сделаю это, - сдаётся она.

Я выдыхаю, сердце колотится, когда она тянется к обоям. Вместо того, чтобы смотреть на её лицо, я смотрю на её руки. Я смотрю на её руки, потому что они не рассказывают историю её жизни. И только когда её руки останавливаются, когда её пальцы прижимаются к её губам, тогда я набираюсь достаточно смелости, чтобы взглянуть ей в глаза.

- Что это? – шепчет она с как никогда широко распахнутыми глазами.

- Это письмо.

- «Дорогая Ксана»?

- Да. «Дорогая Ксана».

- Дорогая Ксана, прости за то, что я ходил посреди дороги. Прости… - Её голос застревает в горле.

- Тебе не обязательно читать это вслух.

Я знаю его наизусть. Это всё, что я теперь знаю.

Дорогая Ксана,

Прости за то, что я ходил посреди дороги.

Прости за то, что я курил, когда говорил тебе, что бросил.

Прости за то, что я пил, когда обещал не пить.

Прости за таблетки, о которых ты ничего не знала.

Прости за каждый вечер, когда я говорил, что буду дома к ужину.

Прости за то, что я никогда не брал тебя на пляж.

Прости за то, что я позволял тебе спать одной в незапертом доме.

Прости за ту самую большую ложь и за каждую ложь, которая была до неё.

Прости за то, что я был эгоистичным трусом.

Прости за то, что я отказывался быть человеком, которого ты во мне видела.

Но больше всего я прошу прощения за то, что отказался от своих родительских прав, за то, что вычеркнул себя из её жизни и оставил тебя растить твою дочь одну.

Я не понимал, как искупить свою вину. Я не прошу тебя сказать мне, только чтобы ты знала, что я пытаюсь.

С любовью,

Валера

Я не свожу с неё глаз, даже, несмотря на то, что инстинкт подсказывает мне отвернуться. Спрятаться.

Она стирает со щеки слезу, и я не знаю, хорошо это или плохо, но это честно. Я вижу это у неё на лице.

- Ты не назвал её нашей дочерью.

Нет. Не назвал. Я нарушаю правила, вообще говоря о ней. Но не собираюсь за это извиняться.

- Я не… Ты совершенно ясно дала понять, что у меня нет на это права.

Она прикусывает губу и отводит взгляд. Как бы мне хотелось знать, о чём она думает.

- Это всё? – спрашивает она, отказываясь на меня смотреть.

Это не тот ответ, которого я ждал. И не тот, на который надеялся.

- Да, думаю, да. Да.

- Валера, я…

- Тут есть, над чем подумать. – Это так. Я знаю, что это так. Надеюсь, она это знает.

Я невольно делаю шаг вперёд. Мне необходима её близость. Вместо того, чтобы сделать шаг назад, чего я мог бы ожидать, она изучает меня.

Я помню, как пахнут её волосы, и каковы ощущения от её щеки, прижатой к моей.

- Ты больше ничего не хочешь мне сказать? - шепчет она. Я не могу перестать смотреть на её рот. Я помню, какова она на вкус, и каковы ощущения от её губ, прижатых к моему пульсу.

- Я не знаю, чего ты хочешь, Ксана.

Сейчас было бы так легко наклониться и поцеловать её. Легко и труднее всего того, что я когда-либо делал.

- Я хочу знать, сожалеешь ли ты о нашей жизни.

Среди всего, о чём я сожалею, наша жизнь не значится.

- Я прощу прощения за всё, что я забрал, но я не буду извиняться за то, что любил тебя, если ты об этом спрашиваешь.

Её щеки краснеют, но она не отводит взгляд.

- Тогда я тоже не буду за это извиняться. Я любила каждую частичку тебя, которую ты давал мне. – Она смаргивает слезу. - Я думала, это делает меня слабой, но всё, чем это делало меня на самом деле - человеком.

Она начинает плакать, плакать по-настоящему, и я действую, повинуясь инстинкту, притягивая её к себе.

Она хватается за полы моей рубашки, когда я обнимаю её, прижимаясь губами к волосам. Это так легко. И не кажется неправильным, неестественным или недобровольным.

- Скажи мне, о чём ты думаешь, Ксана.

- Я защищала её. Но теперь… я не уверена.

- Не уверена в чём?

- Я не уверена, от чего я её защищаю.

Это уже слишком. Я знаю, что она чувствует, как напряжено моё тело.

- Закрой глаза, - говорит она.

Я делаю, как она говорит.

И как только я думаю, что она поцелует меня, она говорит:

- Валера, что ты видишь?

Я не открываю глаза.

- Я вижу тебя.

- Кто я?

- Ты хорошая мама, Ксана. – Я знаю, что это правда. Даже не видя её. Я не могу слишком часто позволять себе думать о ней как о матери.

- А кто я? – спрашиваю я, даже, несмотря на то, что не уверен, хочу ли знать, кем она меня видит.

- Я не знаю.

Это честно.

- Я был человеком, который уничтожил всё хорошее в своей жизни. Я боялся, что и тебя уничтожил. Но нет. Ты мне не позволила. Ты ушла. Ты была смелой. Я всегда буду нести этот груз. Но я больше не хочу быть тем человеком.

Она кивает. Я жду её слов. Проницательных и гениальных.

- Скажи мне, о чём ты думаешь, Ксана.

- Я думаю, что жизнь не обязательно должна быть такой трудной битвой.

- Я теряю дом. – Я не знаю, зачем я это говорю.

- Что?

- Я должен съехать к концу месяца.

Она качает головой. Словно кто-то сделает это неправдой.

- Ты же потом и кровью ремонтировал этот дом, Валера. – Её лицо морщится как от боли. – Наш дом… - говорит она и резко замолкает.

Проще обсуждать этот дом, чем нас самих. Я точно знаю, что делаю.

- Я знаю. Но, Ксана…

- Да?

- Я потерял нечто намного важнее, чем этот дом.

Она смотрит на меня так, словно понимает, но я не уверен, что она вообще может понять.

- Потеря тебя и шанса присутствовать в её жизни – это на сегодняшний день то, о чём я сожалею больше всего.

Она подходит на шаг ближе. Она по-прежнему заставляет моё сердце биться быстрее, а ладони – потеть. Она заставляет меня хотеть быть тем, кем я никогда не думал, что могу быть.

- Кажется, что это была чья-то чужая жизнь, когда я позволяю себе вспоминать об этом. О нас, - говорит она почти так, словно оправдывается.

- Я знаю.

- Думаешь, мы когда-нибудь сможем забыть? Думаешь, ты сможешь?

- Я пытаюсь, но это похоже…

- На что?

Я прижимаюсь лбом к её лбу. Это так знакомо. И так ново.

- На что это похоже? – шепчет она.

Было время, когда я отказался бы ей говорить. Было время, когда я не мог этого объяснить.

- Это похоже на дождь на море.

Я ведь тоже встречаю рассветы
На холодном балконе в тиши.
Тлеет остов сырой сигареты,
Стрелка тонкая дальше бежит...

Светлой грусти порывы понятны
И ничем не сотрутся с души
Этой горечи алые пятна.
Память пальцами не удушить.

Я ведь тоже встречаю рассветы,
Зная,- солнце осветит твой лик.
И лечу, в тёплый ветер одетый,
В край, где песни заводит кулик.