Последний визит: 2023-03-05 16:55:12
Сейчас не в сети

Прости, что меня больше нет в вашем мире, прости

Я смотрю на него битый час и не могу взять в толк, почему мой взгляд прикипел, приварился насмерть к его нескладной фигуре, что и не рассмотреть толком из-за мешковатой одежды. Свитер, связанный или купленный чрезмерно «на вырост», широкие джинсы, скрывающие тонкие ноги – я видел на физкультуре, куда он не ходит из странного принципа, один раз. В начале года, когда его буквально припёрли к стене и заставили выставить на обозрение педагога все скрытые одеждой части тела. Боялись, что он наркоман. Боялись совершенно напрасно, а вот образ по-юношески стройных ног надёжно засел у меня в голове.

Почему бы не провести принудительный осмотр в медпункте или тренерской, если на то пошло? Зачем выставлять обнажённое хрупкое тело на всеобщее обозрение? Зачем показывать мне россыпь родинок на бледной коже, синяки на проступающих рёбрах и сексуально выступающих косточках таза?

Я никогда раньше не засматривался на парней. Вообще. Они не были мне интересны, и не интересуют до сих пор, но я могу бесконечно смотреть на лицо, полускрытое длинной чёлкой – до самого носа, тонкие, в кровь искусанные губы и совершенно невозможную родинку над верхней. Почему? Если бы я хотел ответить на этот вопрос – я бы ответил. Но сейчас всё, что я могу – смотреть; смотреть и гадать: кто оставил тёмный синяк у него под глазом, кто посадил ссадину на скулу и что сейчас читается в серо-голубых, скрытых от мира, глазах?

Мы не друзья. Он из тех людей, о существовании которых никто не догадывается до тех пор, пока они не подвернутся под ноги или не окажутся на твоём пути, совершенно случайно, живые или мёртвые. Вступишь ты в лужу его крови или встретишься с ним взглядом – итог будет один: ты удивишься, осознав, что этот человек всегда был где-то неподалёку, за твоей спиной или на расстоянии вытянутой руки впереди тебя. Просто ты не обратил внимания на сгорбленную спину, бесформенный свитер, сползающие с бёдер штаны и немытые волосы, да и зачем тебе это?

Я знаю, что его бьёт каждый, кому не лень. А потом он идёт за крыльцо школы и курит – быстро, пугливо, бессмысленно. У него дрожат пальцы, всё его тело сотрясает резкая судорога, он смотрит в никуда и часто-часто дышит. Но это временно. Он приходит в себя и возвращается в класс. Там он садится за первый стол, на неизменное место у окна, открывает тетрадь и снова исчезает для всех, появляясь для меня.

Это время жестоких шуток.

- Что ты смотришь вечно на этого заморыша? Влюбился? – Даня противно смеётся, толкая меня в бок локтем, а я наступаю ему на ногу и шепчу в ответ: «думаю, какой бы подарочек ему прописать сегодня: «бабочку» или «леща»».

- Определённо, земноводное, - с умным видом кивает сосед по парте, и я прописываю «леща» ему.

- Это рыба, дебил.

А я лжец. Если бы я коснулся его, если бы посмел – моё прикосновение не было бы ударом, не причинило бы вреда, не причинило бы боли. Я бы любил его, если бы посмел.

Но я могу лишь смотреть днём и воображать ночью. Постыдно, грубо, жарко... сердито убирая длинные волосы с его лица резким движением своей руки, насильно прогибая его искривлённую спину и слушая, внимая, глотая его мольбы, его стоны, своё имя, произнесённое его влажными губами.

Я тяжело вздыхаю и смотрю, как он поднимается с места. Прозвенел звонок, а я снова не заметил, снова не услышал ничего – только его дыхание, сиплое, тихое, шорох его свитера и неразборчивый шёпот.

- Решил? – смеётся Данька заговорщически, закинув руку мне на плечо.

- Не, - отмахиваюсь я лениво, - скукота, - и жадно ловлю взглядом каждый его быстрый шаг.

Каждый день я говорю себе, что обратиться к нему несложно, и плевать я хотел на то, что подумает по этому поводу Данька, что скажет Ромка и что подтвердит Боря. Каждый день я смотрю, как он курит за крыльцом школы и спускаюсь вниз, когда он уходит. Это сложно: поднять чужой окурок незаметно, но я всегда справляюсь, всегда поднимаю, всегда касаюсь губами измятого фильтра. Его вкус неповторим, совершенен, но я ненавижу сигареты. Мне горько и бесконечно сладко одновременно, и этот контраст душит меня, я курю. Я докуриваю его сигарету и нехотя выбрасываю бумагу, что обожгла мне пальцы.

Я нормальный, честно.

Я возвращаюсь в класс и сажусь на своё место. Даня подозрительно принюхивается, щурится, но не говорит ничего. Он знает, что я не курю, но ему нет дела до того, с кем из курящих девчонок я обжимаюсь на переменах – ведь именно так всё это выглядит – если бы было, чем хвастать, я бы непременно рассказал. Так всё устроено, так работает.

Но всё немного сложнее.

Я знаю, где он живёт. Я хожу за ним каждый день, держусь позади, на почтительном расстоянии, и обгоняю лишь тогда, когда на него нападают. Это происходит почти каждый день: его ловят одни и те же парни, валят на землю и пинают ногами нескладное тело, бьют кулаками по лицу и таскают за волосы. Он не кричит и не плачет – он хочет просто закрыться от боли, но парни крепко держат его руки.

Я не могу помочь ему. Я не герой и не заступник – я его одноклассник, и мне с ним, вообще-то, совершенно не по пути. Я делаю безумный крюк по городу... и в моих поступках нет ничего предосудительного!

Назавтра он придёт всё в том же свитере и в тех же штанах, но пятна крови на одежде будут новыми. Никто не спросит о них. Он сядет на своё место, за первый стол, откроет тетрадь и снова пропадёт, а я, наблюдая за ним, буду вспоминать о его остром плече, так бессовестно оголённом во вчерашней потасовке.

Его зовут Валера. Смешно, но его родители добились своего, если хотели повлиять на судьбу сына через непривычно женское имя. Оно мне нравится, правда; оно ему идёт, как идут синяки и ссадины, приевшаяся одежда, неопрятный вид.

Он остаётся сидеть на месте, когда все уходят в столовую. Не потому что здесь безопаснее и никого не будет, хотя он получает тычок практически от каждого, кто проходит мимо...

Я вообще не видел, чтобы он ел в стенах школы. Впрочем, я ухожу одним из первых, не оборачиваясь и не выдавая себя, так что сложно сказать однозначно.

Я бы всё отдал, чтобы посмотреть, как он ест. Аккуратно или нет? Сорит он хлебом или подставляет руку под крошки? Вытирает ли губы? Рукой или салфеткой? Я бы сидел напротив него и смотрел, как двигается его челюсть, ходит вверх-вниз кадык, и смыкаются губы. Я бы утёр капли сока с его подбородка или крошки с его щеки; я бы опустил пальцы на его шею, чтобы прочувствовать, как напрягается его глотка; я бы целовал его губы, мешая жевать, целовал нос, мешая вдыхать, целовал руки, мешая держать еду...

- Ты будешь доедать?

Я отмахиваюсь от Дани раздражённо, и он снова, подобно прожорливой саранче, уничтожает все признаки существования моего обеда. Иногда складывается ощущение, что я беру еду для него, а не для себя. Мне самому хватает собственной фантазии, хватает эфемерного взгляда на сытого Валеру.

Мы возвращаемся неровным строем по звонку, а он всё сидит на своём месте и пишет что-то в тетрадь. Должно быть, и не прерывался. Интересно, это его дневник? Если да – то о чём он думает? Что пишет? О чём? О ком? Пишет ли он обо мне? Если да – то хорошее или плохое? Может, он знает, что я слежу за ним неустанно и неусыпно?

Дрожь лёгкого беспокойства накрывает меня, и я напряжённо всматриваюсь в простые движения ручки, что зажата в тонких пальцах левой руки. Валера – левша, я не упоминал? Это великолепно. Можно бесконечно наблюдать за тем, как он выворачивает кисть, выводит правильные буквы и слушать, как он бормочет, проговаривая каждое написанное слово. Если бы я сидел рядом... Если бы мне хватило храбрости сесть хотя бы за соседний стол – я бы прочёл по губам все его сокровенные мысли... или выдержки из домашней работы по зарубежной литературе - всё едино. Любое слово, произнесённое им, обретает особый смысл для меня.

Иногда мы с Даней садимся позади Валеры и я, незаметно от обоих, включаю диктофон. Обычно это случается на английском или французском, на литературе – когда возникает необходимость слушать чужие бестолковые речи или читать ничуть не более осмысленные тексты «великих». В своё время они, может, и были новаторами, но сейчас мне совершенно не интересно, что тревожило их во времена великой Депрессии или много раньше. Я смотрю на Валерку.

Он поднимается и выходит к доске. Он не берёт с собой листов или книг – ничего, он нервно теребит растянутые рукава кофты и часто дышит.

- Валера, пожалуйста. Начинайте, - учитель даже не оборачивается к нему, пишет что-то в чьей-то тетради, и меня охватывает глубинная злоба. Повернись, сука, и слушай его! Слушай, глотай каждое его слово, каждый вздох, молись на каждую паузу в его безупречной, тихой речи!

- Пожалуйста, громче.

Не смей указывать ему! Он сбивается, вздыхает и, должно быть, стряхивает обиду со своих рук – именно такое резкое движение кистями он делает. Мои пальцы непроизвольно складываются в кулак, но внешне я спокоен.

Говори, говори, только не умолкай...

- Вы будете продолжать?

Валерка опускает голову, пряча лицо за плотной вязью спутанных волос, беспокойно заламывает пальцы и молчит. Сука! Сука!!!

- Садитесь, - не вздыхай, блядь! Не ставь ему тройку, не смей!

Вздыхает и ставит.

Валера мнётся, кусает губы и проходит на место. Он садится и как будто становится меньше – руки его зажаты между ног, теперь он сжался и закрылся в себе. Я выключаю диктофон, поднимаюсь и ухожу в туалет. Без отчёта, как водится, не слушая ничего и никого – мне не важно. Я знаю, что он не обернётся на скрип стула и шорох моих шагов, а всё остальное не имеет никакого значения.

В туалетной комнате я бью кулаком по стене, с каждым разом всё сильнее, выпускаю гнев наружу и беззвучно ругаюсь матом. Как можно так обращаться с ним?! Почему даже взрослые люди ведут себя так мерзко?! Чем они лучше нас в таком случае?!

Светлые волосы лезут в лицо, я фыркаю и прислоняюсь горячим лбом к холодной стене. Я должен поговорить с ним, должен сказать, что не все такие, должен поддержать и успокоить, должен...

Я вздрагиваю, слыша, как неспешно открывается общая скрипучая дверь, сажусь на унитаз и подбираю под себя ноги – создаю иллюзию полной тишины в кабинке. Так нужно, потому что я знаю эти шаги, это дыхание и шорох одежды лучше собственных.

Валера замирает у раковины, включает воду, и я слышу его сдавленный всхлип. Он спешно вытирает лицо рукавами кофты, но слёзы обиды всё равно текут по щекам, он плачет. Я сжимаю зубы и терплю, молчу и не выдаю своего присутствия.

Он шепчет что-то быстро и неразборчиво, снова плачет и в комнате раздаётся новый, глухой звук – он опускается на колени. Я хмурюсь недоумённо и, задержав дыхание, беззвучно поднимаюсь на ноги, а затем выглядываю поверх высокой перегородки, чтобы увидеть как он... молится – не то слово. Крепко и судорожно сцепив тонкие пальчики в замок, он молит кого-то – теперь я слышу – о прощении.

- Прошу... прошу... прошу... – шепчут его искусанные губы. Он глотает слёзы и бормочет лишь это, такой открытый и беззащитный сейчас. Рукава растянутой кофты ползут вниз, оголяя тонкие руки, и я, как безумный, сжимаю пальцы на перегородке, представляя, что коснулся бы этих лёгких, болезненно изящных запястий губами.

Его запах, его пульс, тепло его кожи – я почувствовал всё это, подался вперёд и оступился. С грохотом свалившись на сидение унитаза, я грязно выругался и снова затих, услышав испуганный вздох, торопливые движения и, наконец, хлопок двери.

Вцепившись в короткие волосы, я сжимаю голову руками и жмурюсь, грозно оскалившись на собственную дурость. Прости... Прости меня, ладно?

- Дебил, дебил, дебил! – от давления на череп больно и становится немного легче. Как будто этой болью я могу искупить вину перед ним. Но ничего другого мне не сделать, а потому дожидаюсь звонка и только тогда возвращаюсь в кабинет. Умывшись и придя в себя.

Валеры уже нет – он ушёл, и я быстро хватаю вещи, чтобы успеть проводить его – не спросив разрешения и не заявляя о своём присутствии. Всё равно он никогда не оборачивается...

Сегодня всё иначе. Он идёт быстро, широко и расторопно шагая – я едва успеваю за ним. Он сворачивает к дому окольными путями, идёт через дворы и скверы, он собран и, я уверен, невероятно серьёзен.

Когда мы подходим к дому, я понимаю, чего он пытался избежать. Парни, что всегда ловят его, на этот раз действуют иначе. Один из них зажимает Валере рот, второй бьёт его в живот и немного ниже, отчего мой мальчик сгибается и судорожно дёргается, я вижу брезгливость на лице того, что стоит позади него: по лицу Валеры бегут слёзы, изо рта течёт слюна.

Ему больно. Так больно, что ноги перестают держать его тело, колени подгибаются и четверо парней утаскивают его в подъезд – бесшумно и слаженно, как будто долго планировали этот ход. Дверь закрывается за ними, и только тогда я начинаю дышать. Горло сведено спазмом, глаза режет от недостатка влаги, а частое неровное дыхание вызывает резь в груди. Ноги словно примёрзли к месту, но я знаю: нужно идти, нужно спасти Валеру, помочь ему, защитить его! Я продвигаюсь к подъезду медленнее невозможного, свинцовые ноги совершенно не двигаются, но я всё ближе, я протягиваю дрожащую руку к двери и... отдёргиваю её, не успев коснуться ручки. Рефлексы работают лучше простой мышечной памяти, и я отскакиваю в сторону, так и не получив дверью по носу.

Из подъезда вываливаются те четверо. Двое из них держатся за носы, по грубым пальцам течёт кровь, они хромают, но всё равно пытаются бежать. Ещё двое выбегают следом. Один из них кричит, прижимая к груди сломанную руку, второй обнимает руками живот; его тошнит, изо рта тонкой струйкой бежит кровь.

За ними выходит мужчина. Сильный и крепкий даже на первый взгляд. Его руки в крови, он разъярён и кричит что-то вслед парням, вероятно, угрожает им дальнейшей расправой, а после снова скрывается в доме. Я смотрю ему вслед, на закрытую дверь, и меня обуревает страшный гнев: он опередил меня! Он спас Валеру, и теперь мне никогда не стать ближе к нему! Я бью кулаком в кирпичную стену и рычу от злости, а после резким, порывистым движением, забегаю в подъезд, где тут же замираю. Я слышу голоса. Приглушённые, но различимые. Один - уверенный, сочувствующий, нехарактерно мягкий, и второй... тихий, сладкий шёпот Валеры.

- Где ты живёшь?

Я не различаю его слов, но мужчина явно разобрал номер квартиры, сказал что-то вроде: «оп», - и утопил в своём глупом бубнёже удивлённый вздох Валеры. Он... поднял его на руки?

Снова злость не даёт мне дышать. Не смей касаться его! Не смей трогать его красивые руки, обнимать его согнутую спину, держать тонкие слабые ноги! Не смей вбирать его тепло, его дыхание, не смей слушать его! Кто ты такой, чтобы позволять себе это?!

Я беззвучно продвигаюсь следом, избегая мусора на полу, стараясь не дышать громко. Мужчина говорит что-то, но голоса Валеры я не слышу. Звенят ключи - не сразу попадает нужный в замочную скважину – площадку оглашает звучный стук двери и наступает тишина. Я стоял этажом ниже и лишь теперь, в три гигантских шага, оказываюсь у нужной квартиры. Дыхание совсем сбилось, но не из-за быстрого подъёма, а потому что я стою у его квартиры. Это дверь, к которой он, возможно, прислонялся; металлическая ручка, которую он каждый день обхватывает своими тонкими пальчиками; дверной глазок, что постоянно следит за ним... Дрожь пробегает по телу и я, присев, дотрагиваюсь ладонью до холодного металла. Он хранит лишь крупицы тепла Валеры, но я готов бесконечно касаться гладкой поверхности уже за то, что она просто принадлежит ему.

За дверью слышится грохот, и я беспокойно прижимаюсь ухом к двери. Там что-то происходит! Звуки, похожие на возню борьбы или сопротивления... не смей трогать его! Часто дыша приоткрытым ртом, я протягиваю руку к испачканному краской звонку и тяжело сглатываю вязкую слюну. Ну же, давай! Нажимай!

Звуки стихают, и я снова замираю, я так и не нажал на кнопку. Набат собственного сердца в ушах и гул крови заглушает моё же дыхание, но я не двигаюсь с места – я пытаюсь услышать хоть что-то, и я слышу. Они здесь, в коридоре! Глухой, неопределённый стук, звук, схожий с жужжанием молнии на одежде – и снова тишина.

Я зажимаю рот и нос руками, чтобы не шуметь, чтобы проглотить отвратительную мысль, пришедшую на ум. Но ничего-ничего, это всё мой больной разум! Я же нездоров, я же совершенно болен! Валера никогда не поступил бы так со мной...

Мужчина что-то бормочет за дверью – я слышу лишь его интонации: насмешливые, немного грубые, немонотонные; голос Валеры молчит до сих пор. Мне хочется слиться с дверью, очутиться по ту сторону и увидеть всё своими глазами, а не таращить их в пустоту, попросту не веря... отказываясь верить собственному слуху.

Приглушённый стон низкого мужского голоса и резкий, шумный вдох Валеры – вот, что я слышу.

Влажный кашель и звук намеренного удушья – вот, что делает мне больно.

Опустившись на пол, запустив пальцы в волосы и крепко сжимая светлые пряди, я смотрю перед собой, но вижу то, что происходит в коридоре его квартиры. Он стоит на коленях перед мужчиной, прекрасного лица его не видно из-за влажной, слипшейся чёлки, но это к лучшему. Он жмурится, содрогаясь от омерзения, и снова берёт в рот чужой член. Его влажные губы плотно обхватывают орган, он осторожен, хотя мужчина давит ему руками на затылок и заставляет сосать быстрее. Тошнота подступает к горлу Валеры, он часто сглатывает, но приступы всё равно дают знать о себе – он дёргается и давится, отстранившись, глубоко вдыхает и вытирает слюну с подбородка.

Мужчина хмыкает и снова тянет его к себе, не жалея и не сострадая, причиняя ему боль. Валера стонет от новых спазмов, но послушно, неумело сосёт, пока его зубы не задевают чувствительный член. Приподняв моего мальчика за волосы, мужчина бьёт его наотмашь по лицу и склоняется к нему, кусает его влажные губы, напряжённую кожу сведённого хрипотой горла – это новая боль. Валера лишь судорожно выдыхает и снова давится своей слюной, в глотку вбиваемыми звуками. Почему он не кричит? Не зовёт на помощь? Я же здесь, Валерка, я стою прямо здесь. Я за дверью. Позови меня, умоляю...

Позови же меня, твою мать!

Мужчина глухо стонет и кончает. Он не заставляет Валеру глотать – ему нравится, как стекает сперма по бледному лицу. Он отталкивает парня, застёгивает штаны, и я подрываюсь с места. Запинаясь о ступени, путаясь в собственных ногах, я бегу на площадку выше и едва успеваю заметить, как открывается вожделенная дверь.

Валера действительно перепачкан спермой. Он сидит на полу, подобрав под себя ноги, и пытается закурить. Сигарета буйно пляшет в его руках, добыть огонь из кремниевой зажигалки не выходит, а я вижу, как дрожит его нижняя челюсть, вижу слёзы, неторопливо очищающие лицо, и новую ссадину на щеке.

Мужчина закрывает дверь, смотрит на ржавые цифры номера квартиры и уходит. Должно быть, он придёт сюда снова...

Выждав немного времени, я возвращаюсь к дверям и опять прислоняюсь ухом к холодной обивке. Я слышу, как плачет Валера, опёршись спиной об этот глупый барьер между нами. Он курит и вздохи его, рваные, неправильные, постепенно выходят на крик. Он кричит, срывая голос, и плачет. Он бьёт руками по полу и обжигается упавшим на кожу пеплом.

Я так хочу обнять его... прижать к себе и вытереть его лицо, вытереть слёзы и чужие следы, хочу целовать его губы, мешая кричать, хочу касаться холодных, дрожащих рук, мешая курить. Я беззвучно стучу кулаком по двери и в бессилии сжимаю напряжённые пальцы, надеясь ухватить хотя бы запах Валеры. Но это невозможно.

Я тяжело, сипло дышу от злости и резко поднимаюсь на ноги, чтобы выбежать из подъезда и увидеть того мужчину – он стоит в окружении четверых ребят, совершенно целых, сжимает в зубах сигарету и смеётся. Опустив голову, я прохожу мимо него и сильно дёргаюсь, когда низкий, омерзительный голос обращается ко мне.

- Эй, пацан.

Остановившись, я поворачиваю голову на звук.

- Зажигалка есть?

Я облегчённо выдыхаю и, качнув головой, ускоряю шаг. Я хочу домой, я хочу отмыться от сегодняшнего дня.

Я купил ему подарок - тёплый, мягкий шарф. На улице жарко, но, задев Валеру случайно во время общей толкучки, я ощутил идущую от его тела прохладу. Должно быть, он мёрзнет.

Я пришёл на уроки раньше всех, чего со мной обычно не случается, положил красивый свёрток на его стул и провёл пальцами по неровному деревянному сиденью. Ничего, любовь моя, скоро муки твои прекратятся. Я наберусь храбрости, наберусь сил и укрою тебя ото всех, подобно тому, как этот шарф укроет тебя от холода.

Я сажусь на место с безразличным видом, утыкаюсь лицом в стол и делаю вид, что сплю. Но я слышу всё. Слышу, как он осторожно открывает двери, как вздыхает, заметив меня, и тихо проходит к своему месту. Новый вздох удивления – он нашёл мой подарок. Лёгкий шорох бумаги, торопливые движения пальцами и сбившееся, полное недоумения, дыхание. Он бормочет что-то, оглядывается... ему даже в голову не приходит, что это мог быть я... он тянется ко мне, хочет спросить, но рука его замирает в нескольких сантиметрах от меня. Я впитываю ощущение его близости всем телом, почти перестаю дышать...

Но дверь за нашими спинами открывается, Валерка садится на место и снова не существует... так лишь кажется. Теперь мой шарф на его шее, я восторженно слежу за тем, как его пальчики нет-нет, да коснутся мягкой ткани; возбуждение накрывает меня с головой. Я едва сдерживаю в себе порыв коснуться поцелуем несмело улыбающихся губ – они сейчас наверняка такие. Меня вызывают к доске – и я выхожу, состроив на лице мировую скорбь, но я счастлив! Только счастье моё сменяется недоумением когда, обернувшись, я вижу его болезненно поджатые губы, сцепленные в замок пальцы и отсутствующий взгляд.

Тебе не нравится?..

Я сажусь на место, уже поведя черту под классной работой, и смотрю ему в спину. Он ёжится, будто ощущает мой взгляд, и это прекрасно: я в нём, он знает, что я внутри. Я улыбаюсь, хотя мне больно. Не реагируй так на мои подарки, пожалуйста, прошу тебя...

- Прошу... прошу... - умоляю я шёпотом, и он вздрагивает, полуобернувшись ко мне, я вижу испуг в его глазах, и лишь потом вспоминаю, что именно это он в исступлении шептал там, в туалетной комнате, ища уединения; там, где я помешал ему.

Я сухо, тяжело сглатываю, но внешне остаюсь совершенно бесстрастным. Взгляд светлых глаз недоумённо скользит по моему лицу, тонкие пальчики то и дело сжимают плотную ткань шарфа, и я замираю, подобно биению моего сердца - жду его слов. Увы, голос подаёт вовсе не он.

- Чего уставился? - шипит Данька, и Валера поспешно отворачивается - он не любит грубость; он снова становится маленьким и хрупким.

Когда урок заканчивается он, как обычно, уходит курить, и я неторопливо иду следом. Изящная шейка Валеры укутана моим шарфом и видеть это - ни с чем не сравнимое блаженство, словно я сам обнимаю ладонями его горло, грею его, уберегаю.

Сегодня привычный ход вещей рушится. Я выхожу на крыльцо и теряю всякое самообладание: Валера не курит за крыльцом в благословенном одиночестве, он смотрит на меня. Меж его тонких губ гуляет незажжённая сигарета, а я впервые смотрю на него так прямо, впервые ощущаю на себе его пронзительный взгляд, и от этого становится страшно. Я невольно осматриваюсь по сторонам, ища укрытия, но беспокойный взгляд снова притягивают серо-голубые, бесконечно глубокие, глаза. Они не такие светлые, какими я их помню, но я видел их лишь в слезах, и пусть они остаются чуть более тусклыми, так лучше.

- Ты... - Валерка мнётся. Говорить с другими в обвинительном ключе он не привык, уж я-то знаю. Его руки находятся в постоянном движении, он кусает несчастный фильтр сигареты, а я мечтаю оказаться одной из проклятых белых палочек в упаковке со знаком смерти - только бы его губы касались моего тела; и не важно, если зубки его причинят мне страдания - мы будем вместе до конца моей плавно тлеющей жизни.

Он мнёт шарф, и я улыбаюсь против воли. Касайся его кожи, снова и снова...

Валера вздрагивает, заметив глупое счастье на моём лице, опускает взгляд на шарф и стягивает его с себя. Словно наждачкой по сердцу... Он протягивает шарф мне, а я испуганно отшатываюсь и теряю контроль над своим дыханием: я дышу часто, быстро и тяжело, постепенно отступая назад.

Валерка бледнеет растерянно, прижимает мой подарок к груди, и только тогда я успокаиваюсь. Он, кажется, понимает, в чём дело.

- Ты... - снова произносят сухие губы, но он поджимает их и не смотрит мне в глаза. Больно... хочется протянуть к нему руки, коснуться хрупкого тела, стать его частью.

- Я... - выдыхаю хрипло, почти беззвучно, и он вновь поднимает голову, его глаза полны любопытства, - я... я так...

Он тянется ко мне, словно знает, что мне не произнести то, что должно быть произнесено... не сейчас. Пожалуйста, только не сейчас.

- Хочешь переночевать у меня?

Это звучит так пошло и недостойно, что я морщусь от сказанного, но не могу иначе - ему нельзя возвращаться домой; сегодня я, наконец, спасу его.

- Да... - Валера снова не поднимает взгляда на меня, но его ответ так прост и честен, будто его никогда не приглашали в гости, и у меня нет причин сомневаться в нём.

- Тогда... идём? – сердце замирает, пропуская удар, когда я вижу робкую улыбку на его лице.

- Ты оставил вещи там, - шепчут искусанные губы чуть слышно, и я выдыхаю, словно поднялся из непроглядных морских глубин, получил долгожданный прилив кислорода и насытил им больные лёгкие.

- Да... прости...

Его улыбка не меркнет и не кажется пустой, в ней – всё его очарование, и я боюсь сдвинуться с места, боюсь нарушить целостность этой картины, ее правдоподобность.

- Пойдёшь за ними? – его слова не становятся смелее, но пальцы, выглядывающие из рукавов свитера, уже не движутся беспокойно. Он не боится меня.

- Да-а... – я отмахиваюсь неловко и мнусь на месте, - не пропадут. Даня приберёт.

- О... – Валерка понимающе кивает, и я теряюсь в наступившей тишине. Не молчи, пожалуйста, говори со мной ещё, ещё! Я хочу вечно слушать твой голос, глядя на простые движения твоих ресниц, губ, рук. Ты беспокойный, любовь моя, и я не хочу исправлять тебя. Не стану.

- Идём? – робко обращаюсь я к Валере, и он кивает, делает шаг с крыльца и тем самым снимает оцепенение с меня самого. Я выдыхаю и показываю ему дорогу. Я что-то говорю, постоянно говорю, а он молчит, но в этом молчании нет ничего обидного или насмешливого – он слушает меня, хотя в этом нет совершенно никакой необходимости.

Мы проходим в мою квартиру. В коридоре тесно и мы соприкасаемся плечами. Я отстраняюсь испуганно, но Валера, кажется, вовсе этого не заметил. Он снимает потрёпанные ботинки, осторожно, стараясь не пачкать без того грязные полы. Если бы я знал, что он придёт – я бы убрался, я бы вычистил всю квартиру, чтобы у него не возникало чувство брезгливости, чтобы он был здесь, как дома, чтобы я стал ему родным...

- Здесь так красиво, - неуверенно шепчет Валерка, осматриваясь, и теребит края растянутого свитера. Здесь? Я недоумённо обвожу взглядом то же пространство, что и он, и перенимаю от него сдержанный восторг. В моём доме нет ничего необычного или примечательного, но это не имеет значения, если он говорит, что здесь красиво.

- Ты голоден? – спрашиваю я, не в силах отвести взгляда от бледного лица.

- Нет, - Валера качает головой, но ворчание желудка выдаёт его. Он краснеет. Боже, как он прекрасен в этот момент! Я едва сдерживаю в себе неконтролируемый приступ возбуждения, глотаю сухую слюну и непроизвольно вдыхаю его запах. Он стесняется этого, отходит чуть назад, но я всё равно чувствую его каждой клеткой кожи. Он тёплый, невообразимо тёплый. Он так прекрасно пахнет, что бесконечно хочется зарыться лицом в его волосы и дышать только им, вбирать его, делать его частью себя...

- Я налью тебе супа, - уверенно говорю я и затыкаю уши, - ля-ля-ля, Валерка согласился поесть со мной.

Он идёт сзади и говорит что-то совсем тихо, но замирает у ванной и заворачивает туда. Я заглядываю следом. Он так удивлённо осматривает множество полок, ванный коврик на полу и душевую кабинку, что создаётся впечатление, будто он ни разу в жизни не мылся.

- Хочешь в душ? – спрашиваю я. Валера вздрагивает, обернувшись, и оторопело кивает.

- Можно?

- Конечно! – я улыбаюсь широко и быстро иду в свою комнату – я ищу для него самое мягкое полотенце и самую просторную футболку, свободные домашние штаны и зубную щётку. Когда дело доходит до белья, я останавливаюсь перед шкафчиком с трусами и вытягиваю одни, наугад. Одна мысль о том, что Валера наденет их, что его обнажённое тело будет отныне целомудренно скрыто тканью моего белья, будоражит фантазию, и тяжко оседает физическим возбуждением в паху. Я не должен так реагировать, нет... нет. Нет! Я бью себя кулаком по лбу, часто и сильно, а после, спохватившись, несу кипу ванных принадлежностей Валере.

- Не торопись, хорошо?

Он кивает несмело, чуть улыбнувшись, и закрывает дверь перед моим лицом. Беззвучно прислонившись к ней, я слышу его мерное дыхание, шорох снимаемой одежды и босые шаги по резиновому коврику.

Я кусаю нижнюю губу и приникаю глазом к тонкому просвету между дверью и косяком. Сердце бешено колотится и его заглушает лишь шум воды, я слежу за мелькающей фигурой и не могу сдержать сдавленного стона. Я не вижу его, но он прекрасен.

Задержав дыхание и ступая по полу на носках, я ухожу в комнату и падаю на расправленную с вечера кровать. Опустив руки в штаны, я сжимаю пальцами свой возбуждённый член. Я омерзителен, да, но я ничего не могу с этим сделать – только защитить Валеру от себя самого, приложить нужные усилия и снять напряжение самостоятельно.

Когда он выходит из душа, я уже спокоен. Холодная послеоргазменная пустота наполняет моё тело, и грязная похоть снова отходит на дальний план моего сознания. Увы, ненадолго. Быстрый взгляд на обнажённые ноги, на худое тело, скрытое лишь моей футболкой и моим нижним бельём – и мой голос, мой взгляд, моё поведение изменяются до неузнаваемости.

- Дать тебе тапочки? – хрипло спрашиваю я, быстро отвернувшись к разделочной доске, на которой лежат рядком ломтики хлеба, колбасы и сыра - думаю о синергии, о том, что только вместе они составляют бутерброд, о том, что – вот точно так же – мы с Валерой могли бы стать едиными.

«Физически», - добавляет поганое сознание, и я чуть нервно усмехаюсь: возбуждение медленным оползнем стекает обратно в пах. Сколько можно?

- Нет, спасибо, - шепчет Валера, и от его голоса мои руки, ноги, спина - всё моё тело покрывается мурашками, - и ещё... штаны мне были велики, я не стал надевать... ничего?

- Кон... кхм... Конечно, - я возвращаюсь к несложной готовке, превозмогая дрожь в пальцах и надломленную неуверенность речи, - брось на кровать, я уберу.

Но вместо долгожданного спокойствия приходит новая потребность: я мгновенно оборачиваюсь, чтобы увидеть напряжение каждой, рисующей движение, мышцы Валеры. Он великолепен... у него бледная, покрытая вязью родимых пятен, кожа. Ну и что, если на ней проступают синяки – это лишь добавляет привлекательности и, в некотором роде, доступности...

Я разливаю чай по кружкам и жду; Валера возвращается в кухню. Его мокрые волосы липнут к шее, выделяют её точёную привлекательность, но чёртова чёлка всё ещё скрывает светлые глаза, и я гневно сжимаю зубы. Зачем ты прячешься от меня?

В животе у парня громко урчит, он смущённо краснеет, а я лишь доброжелательно улыбаюсь. Знал бы ты, о чём я думаю; как я хочу приподнять ткань великоватой футболки и коснуться губами твоего живота, почувствовать его голодные вибрации... ты ведь слаб, когда голоден? Я могу делать с тобой, что захочу. Я могу гладить твоё лицо пальцами, смотреть в твои глаза, целовать твои руки, твои ножки, я могу сделать тебе приятно, как хочешь, чем хочешь... ты ведь тоже самоудовлетворяешься, Валера? Ты любишь игрушки? Или ты никогда не видел себя снизу? – я бы посадил тебя на свои бёдра... О чём ты думаешь, когда трогаешь себя так, как позволено только тебе самому? Как выглядит твоё лицо, когда судороги эйфории подступают к члену?

- Дэн?

Имя, произнесённое им, звучит совершенно по-особому, и я не сразу реагирую на тихий шёпот. Лишь когда тонкие бледные пальчики привлекают моё внимание лёгким прикосновением, я вздрагиваю и смотрю на Валеру осмысленно.

- Прости, - неуверенно улыбаюсь я и беру бутерброд первым, замечая, что парень попросту стесняется есть. Он повторяет движение, черпает ложкой подстывший суп, и его сухие губы размыкаются, обнажая ровный ряд зубов... а воображение уже угодливо рисует мне картины, в которых Валера умывается по утрам, сонливый и невообразимо притягательный.

Мы едим в тишине и, хотя ему явно неудобно, сам я наслаждаюсь нашей синхронностью. Мы пьём одновременно, кусаем хлеб одновременно, словно близнецы-синхроны, которым не нужно сговариваться, чтобы быть единым целым.

Когда с едой покончено, я убираю посуду.

- Тебе помочь? – спрашивает Валерка, но я строго качаю головой: помою потом, сейчас всё моё внимание принадлежит желанному гостю.

- Устал? Хочешь, посмотрим телевизор?

Он кусает нижнюю губу и несмело пожимает плечами. Тогда я беру инициативу по организации досуга в свои руки, - идём, - и провожаю Валерку в гостиную. У меня небольшой телевизор, но, отчего-то, он привлекает всё его внимание. Он с любопытством рассматривает телевизор, а когда я включаю технику – вздрагивает и отшатывается испуганно.

- Ты чего?

Валерка снова краснеет, - прости... - и я чувствую себя ужасно. Бестактный дебил!

- Да всё хорошо, садись, - я предлагаю Валере кресло и он осторожно опускается в него, - вот пульт. Знаешь, как работает?

Парень качает головой, потупив взгляд, и я понимаю, что он никогда раньше не видел телевизора... и вот почему он испугался, а я... отдав пульт, я сцепляю руки за спиной и впиваюсь ногтями в кожу. Болван! Кретин!

- Тогда нажимай любые кнопки, кроме вот этих, боковых, хорошо? Красная – выключатель. Левая длинная – звук, правая – переключает каналы, а каналы – это изображение на экране. Ага?

Валерка кивает, и его пальчики обхватывают пульт - всё его внимание привлекает ящик, и я могу позволить себе рассмотреть его лицо вблизи. Он напряжённо поджимает губки, и я с ума схожу от невыносимой прелести этого простого движения; я не могу отвести взгляд от безумно сексуальной родинки над его губами и не могу перестать дышать им.

Я заставляю себя уйти из комнаты. Валера не замечает меня, и это великолепно – я ухожу в душ. Закрывшись там, я пинаю ногой раковину и замираю настороженно, получив от сантехники в ответ глухое вибрато придуманной обиды. Не слышал? Но парень увлечён новой техникой, и я забираюсь в душевую кабинку, иронично глядя на затвердевший член.

- Ну, сука же... – закатив глаза, сообщаю я и касаюсь его рукой, рисуя перед глазами образ Валеры, что был здесь всего полчаса назад. Тугие струи воды ласкают его напряжённое тело, он нежится в тепле и тихо стонет: ему хорошо. Он гладит себя руками – сначала без мыла и без шампуня, он наслаждается водой. Его пальчики гладят выгнутую шейку и выступающие ключицы, грудь и рёбра, живот и подвздошные косточки... он подмывается, а после переходит к ногам, он сгибается... возможно, уронил что-то... он вообще не может быть неуклюжим, он – само изящество... он поворачивает голову и смотрит на меня. Его глаза скрыты волосами, но я знаю, что в глубине его взгляда – плохо сдерживаемая страсть...

Я снова кончаю, стукнувшись лбом о стенку душевой, и раздражённо смываю сперму с рук. Ничего... ничего...

Я выхожу из душа и направляюсь в гостиную. Валера ещё сидит в кресле, но его быстрый взгляд всё же скользит по мне, и я долго не могу понять, отчего он так смущён...

- Ох, ё! Прости! – я спешно прикрываюсь накинутым на плечи полотенцем, - прости, у меня обычно не бывает гостей, и я привык ходить так... извини, пожалуйста!

Мысленно ругаясь на самого себя последними словами, я почти бегом ухожу в комнату, прикрываю дверь и, запрокинув голову к потолку, беззвучно ору. Почему я такой неудачник? Почему при нём, а? Не при дебиле Даньке, а при моём возлюбленном Валере! Свет мигает и одна из трёх лампочек с хлопком гаснет. Учитывая, что горело их всего две, а на улице уже по-летнему тёмный вечер, комната погружается в ощутимый полумрак. Отлично... разумеется, у меня нет запасных лампочек!

- Дэн? – Валера стучится в дверь, а я, повязав полотенце на бёдра, быстро смотрюсь в настенное зеркало, снова ругаюсь и открываю. Поверить глазам своим сложно, но я вижу то, что вижу. Валера стоит передо мной, обнажённый, его влажная кожа выглядит завораживающе в тусклом свете полумёртвой люстры, и я просто не могу отвести взгляд от его совершенного тела, такого, каким я представлял его себе...

- Не нужно меня стесняться, - говорит он смущённо, - и не нужно изменять своим привычкам... иногда они – всё, что у нас остаётся, правда?

Я оторопело киваю и роняю злосчастное полотенце. Мы стоим друг напротив друга, в тишине, и неотрывно смотрим друг другу в глаза... я забываю, как моргать, как дышать, как двигаться.. как жить вне этого момента.

- Пора спать? – шепчет Валера, и его пальцы касаются выключателя на стене.

Я замираю в наступившей темноте. Я слышу лишь своё нервное дыхание и проклинаю плотные шторы. Мои глаза медленно привыкают в темноте, но Валера не даёт мне окончательно осознать своё положение – я слышу его по-кошачьи мягкие шаги и перестаю дышать вовсе. Холодное прикосновение к лицу заставляет вздрогнуть и судорожно втянуть воздух сквозь зубы. Мне кажется, что я слышу тихий смешок, а после тонкие ладошки опускаются на мою горячую шею, и я физически ощущаю, что Валера теперь стоит рядом. Вплотную ко мне...

Воздух наполняет его лёгкие и покидает их размеренно, в нужном такте, словно парень не волнуется вовсе. Я шумно сглатываю, закрываю глаза и вытягиваю вперёд свои одеревеневшие руки... они касаются талии Валеры и я схожу с ума от ощущений, битком набивших тело. Голова кружится, сердце рвётся наружу из плена рёбер-решёток, ладони потеют, ноги отказываются стоять... губы Валеры касаются моих губ...

Он действует смело, уверенно, будто темнота – всё, что ему было нужно. Его язык касается моего, он льнёт ко мне, он горячий, он жаркий, он великолепный...

Я прижимаю его к себе и целую. Страстно, быстро, самозабвенно, не заботясь об условностях... я хочу его. Медленно согревающиеся пальчики опускаются вниз по моей груди, и Валера отталкивает меня. Я возмущённо вздыхаю, но мой возлюбленный здесь, он целует мой живот; его дыхание всё ещё до омерзительного правильное, горячее, мерное, а его язык оставляет влажные следы на моей коже.

Валера касается губами моего члена... Я думал, что в третий раз, в самый необходимый момент, он не встанет, но куда там... становится стыдно оттого, что он уже истекает смазкой. Волнительная судорога сотрясает меня, и я неловко кладу ладонь на затылок Валеры, путаю пряди его волос непослушными пальцами. Он сосёт... влажные звуки наполняют моё сознание, я могу думать только о его языке, о его зубах, царапающих кожу то и дело. Но я не чувствую дискомфорта, я уже едва дышу, возбуждение щекотливой тяжестью ползёт по телу, а единственное, о чём я жалею – отсутствие света.

Я двигаю бёдрами, но Валерка не реагирует на это. Заводит...

Дыша сквозь зубы, я трахаю возлюбленного в рот. Он давится слюной, но не отстраняется. Внутри его рта жарко и влажно, он гортанно стонет – пусть беззвучно! – и я кончаю, настойчиво его оттолкнув. Он поднимается, его пальцы касаются моей руки, и он притягивает её к своему лицу.

Меня до дрожи пробирает новой волной возбуждения, когда я на ощупь осознаю, что лицо Валеры перепачкано моей спермой... моей...

Я целую его влажные губы своими, сухими, и утягиваю за собой на кровать. Я сажусь, и он, не сопротивляясь вовсе, усаживается сверху. Его тонкие ноги крепко обхватывают меня, его член касается моего живота, а я упоительно целую его и глажу руками согнутую спину. Его кожа такая мягкая и приятная... глотнув воздуха, я целую шею Валеры, кусаю её и пытаюсь оставить на ней засосы, но у меня в этом мало опыта, так что вряд ли выходит, как надо.

Валера тихо стонет. Я неторопливо дрочу его член и, не открывая глаз, впитываю каждый звук, издаваемый парнем. Он шумно дышит, крепко обнимая меня, стонет и сильно жмётся ко мне.

- Дэн.. – шепчут его губы, уничтожая остатки моей выдержки. Я вхожу в него, но... почему так просто? Внутри него узко, горячо и очень влажно, будто...

Валерка усмехается моей заминке – я слышу – и горячо шепчет мне на ухо, - так должно было быть.

Он бесподобен...

Я вслепую нахожу его губы и начинаю двигаться в его теле. Одно осознание этого туманит разум, его резкие выдохи и неразличимый шёпот сбивают с ритма меня и моё сердце, мне хочется плакать от удовольствия, от счастья, подступившего к горлу. Но я сжимаю зубы, уткнувшись в шею Валеры, и продолжаю двигаться в нём.

Он помогает мне. Он руководит нашим единением, его бёдра двигаются, он заставляет меня быть ближе, глубже, он стонет, он обнимает меня. Мне жарко, мне невыносимо жарко.

Я кончаю раньше него. В него.

Валера запрокидывает голову и выдыхает ртом, рукой я довожу до оргазма и его. Он будто хнычет сдавленно, и я понимаю, почти вижу, что он кусает свои пальцы, чтобы не кричать. Я роняю его на постель и целую влажное лицо, холодные руки, горячее тело. Меня ничто не беспокоит, и лишь усталость заставляет отстраниться и упасть на подушки. Валера тихо дышит, глядя в потолок, и под его сладкий шёпот я засыпаю.

Что он говорил?

Просыпаюсь утром я один. Беспокойно осмотревшись, я вскакиваю с постели и, превозмогая черноту в глазах, иду по квартире. Пусто... лишь в гостиной на диване лежит моя футболка. Поднеся её к лицу, я вдыхаю запах Валеры, закрываю глаза и медленно перестаю дышать.

Осознание чего-то упущенного не даёт мне покоя до тех пор, пока я не опускаюсь на колени, в бессилии расслабив похолодевшие руки. Мой взгляд потерян в пространстве, в горле пересохло, а сердце, кажется, и вовсе объявило забастовку... я сглатываю тяжкий ком и больно впиваюсь пальцами в собственные волосы, я кричу и бью кулаками по полу.

Дэн – не моё имя.

В школу Валера не пришёл... честно говоря, и я тащился на учёбу с трудом. И лучше бы это, как обычно, были муки ученической лени.

Упав на своё место рядом с Даней, я с отстранённой благодарностью забрал у него свою сумку, но на вопросы отвечать отказался категорически. Да и не было у меня ответа на вопрос: «как дела?».

Первые два урока прошли мимо меня. Я сидел. На этом моё участие в учебном процессе закончилось. Я смотрел в никуда и просто тягуче, со скрипом думал о произошедшем. Кому-то может показаться, что невозможно забыть своё имя и, тем более, принять вместо него чужое, отзываться на него. Я тоже так считал.

Но невозможно воспринимать хоть что-то поверх единственно прекрасного голоса. Наверное, я даже не слышал его обращений, не слушал. Я смотрел в его глаза, смотрел, как движутся его губы, его руки, его тело...

Да и думал я к тому времени уже совершенно не головой.

Я роняю голову на парту и потому пропускаю момент, когда в кабинет заходит директор. Он раздражённо отмахивается от ленивых попыток подняться со стульев и заговорщически подзывает к себе училку. И всё это, подобно ворчливому транзистору, Данька транслирует мне в ухо.

Директор говорит что-то и учитель оборачивается. Она задумчиво смотрит на первую парту нашего ряда, качает головой, и теперь я слышу её голос.

- Обязательно сейчас? У нас новая тема, и я не хотела бы сбивать учеников с настроя.

Лично я настроен, как следует отоспаться за столом, но... продолжайте.

- Да-да, Вы правы, - в конце концов, сухо согласилась она, вышла к доске и привлекла к себе всеобщее внимание.

- Класс, я должна сказать вам нечто очень страшное...

Я ожидал услышать что угодно: от «в столовой закончились пирожки с мясом» до «экзамен по французскому языку теперь включён в перечень обязательных к сдаче», но никак не то, что произнёс грубый в своём безразличии голос.

Я поднимаюсь со стула, медленно, подобно старому фуникулёру, и переспрашиваю.

- Ты издеваешься? – уточняет преподаватель и её губы вновь размыкаются, и вновь повторяют действительно страшное. Кошмарное. Непоправимое. Невероятное и простое.

- Чушь, - резко возражаю я, хватаю сумку и молча, стремительно покидаю класс. В голове пусто, нет ни единой мысли, я несколько раз спотыкаюсь и едва не падаю с лестницы, но всё же выхожу на улицу. Яркий солнечный свет бьёт по глазам, но я не щурюсь даже, и от этого по щекам текут слёзы. Нервно смахнув их рукой, я перехожу на бег.

Совершенно очевидно, куда я направляюсь.

Во дворе тихо, невыносимо беззвучно. Я вижу парней, что избивают Валеру ежедневно – они сидят на парковой траве и курят что-то, от чего всё пространство вокруг них затянуто плотным дымом. Мужчины, что обманул Валеру, здесь нет. Я нахожу его позже. Он сидит на ступенях в подъезде и напивается. В его руках – бутылка дешёвого виски, он даже не поднимает глаз на меня.

Я прохожу мимо и стремительно забегаю в нужную квартиру. Она открыта. Она пуста. Действительно пуста: в ней нет ничего. Нет техники, нет мебели, нет даже стульев, нет лампочек во чреве ржавых цоколей. Квартира выглядит заброшенной. Я иду по комнатам, и сердце моё болезненно сжимается. В кухне дребезжит полуразбитый холодильник, в углу комнаты одиноко прислонен к стене грязный веник, есть мусорное ведро, но это всё. В комнате, что, по-видимому, является спальней, на полу лежит матрац, сверху на нём – смятая простыня и декоративная подушка. Я бы назвал такую «игольницей».

В зале вовсе ничего нет. Лежат стопкой учебники, тетради, пара ручек и карандаши. Обои отстают от сырости, окно, раскрытое нараспашку, просквозило холодом полы.

Я наклоняюсь и поднимаю с пола тонкую тетрадку без названия. В ней Валера всё время что-то пишет, что-то рисует, она – будто его отражение, и я прижимаю тетрадь к лицу.

Ну, пожалуйста...

Я открываю тетрадь, и горло сводит судорогой отчаяния. На некоторых страницах видны пятна крови, другие просто смяты, стянуты водой, но все они пусты. Крепко сжав зубы, я листаю тетрадь, но в ней нет ни слова, ни строчки.

Только в конце, на обложке, некрасивым почерком выведено имя.

Гневно зарычав, я бросаю тетрадь на пол и топчу её ногой. Во всём этом нет смысла! Я требую объяснений! Требую смысла! Я требую! Требую!

Верните! Мне больно, я дышать не могу!

Я прыгаю на ни в чём не повинных листах и кричу, кричу, кричу, срывая голос. Солнце не светит в глаза, но я всё равно плачу; и лишь когда, опустившись на колени, и сжав пальцами порванную тетрадь, я замолкаю, до ушей доносится посторонний звук. Подняв голову, я смотрю перед собой и вижу того поганого мужика.

- Что тебе надо? – без голоса спрашиваю я, а он приседает рядом, кладёт руки на мои плечи и насильно укладывает меня на пол.

- Ты трогал его? Трахал его? – спрашивает он, и мне становится тошно от его слов. Слёзы, словно из переполненного резервуара, вытекают из глаз, и я киваю против воли. Мужчина упирается коленом мне в живот, дыхание, и без того затруднённое, становится совершенно хриплым, а он расстёгивает свои штаны и тянет с меня мои брюки.

- Не надо... – шепчу я тихо, но он не слушает, он резко отстраняется, разворачивает меня на живот и ложится сверху. Я не пытаюсь вырываться, я прижимаю к груди рваную тетрадку и плачу. Боль разрывает голову и грудь изнутри, а чужие действия добавляют ко всему прочему привкус физического.

Он пытается войти в меня, но не получается – я никогда не был снизу. Он плюёт на свою руку и вводит в меня палец, затем – второй. Я не кричу, я вцепился зубами в тетрадь и сдавленно скулю, я не могу ничего больше, я не имею на это права.

От боли темнеет в глазах, на какой-то момент я теряю сознание, но оно возвращается. Поясница, спина, ноги, руки – у меня болит всё; агония, распространяющаяся от копчика, жжёт сознание, оставляя пустыню на его месте, но я всё ещё не кричу. Я давлюсь слюной и хрипло умоляю прекратить.

Но мужчина трахает меня, я чувствую даже, как течёт моя кровь по его члену.

Он тянет мои волосы на себя, едва не вырывая их с корнями, стонет и кончает. Меня колотит, меня тошнит, я молю о том, чтобы просто умереть и не чувствовать всего того, что приходится испытывать моему телу и моему разуму. Мужчина отстраняется, застёгивает штаны и собирается просто уйти. Почему всё так сложно, и почему это так просто?

- Я его отец, - говорит он, не оборачиваясь, - я отказался от него в детстве и ждал, когда ему начнут выплачивать пособие. Я устроил его в эту школу, предоставив фиктивные документы об опекунстве. Я отбирал у Валеры деньги, возвращая лишь минимум на еду. Я заставлял его продаваться, я продавал его, и я сам использовал его, как шлюху. Он красивый, как его мать, и стонет, как она... вчера он сказал, что хочет жить по-другому. Хочет стать другим, быть с кем-то там... Сказал, что больше мне не подчинится... и знаешь... я ни о чём не жалею, - его голос стих, и он одной ногой уже покинул комнату, когда я всё же разлепил пересохшие губы.

- Твоё... имя?

И он отзывается, почти беззвучно, сипло.

- Дэн.

... – Боюсь, ваш одноклассник, Валера, больше таковым не является. Он умер. Покончил жизнь самоубийством - прыгнул с крыши. Никто не знает, почему, никто не задавал таких вопросов. Записки он не оставил, но следствия тоже не будет – у него никого нет, и взять с него нечего. Одним словом, дело закрыто.

- Антонина Кузьминична?

- Да?

- Что ещё за Валера?

Погост был озарён той ночью сотнями свечей.
На старом кладбище мы вновь макабр танцевали,
А души мертвецов на нас из морока взирали,
Холодной смрадной бездной антрацитовых очей.

Я прижимал к себе твой полусгнивший синий труп,
Кружась с ним в вальсе подле развороченной могилы.
Ты видишь – даже смерть нас разлучить была не в силах!
Ты знаешь, мне и ныне сладок привкус твоих губ.

И пусть ты не объят страстью, а в твоей груди
Зияет чёрная дыра, зловонье источая.
К тебе я всё равно былою нежностью пылаю,
Не в силах глаз своих от красоты сей отвести.

Как жаль, любовь моя, что эта ночь столь коротка,
А мы увидимся теперь уже совсем нескоро.
И с утренней зарёй я покидаю мёртвый город,
В котором ты нашёл себе обитель на века.

Опубликовано: 2016-06-03 21:28:27
Количество просмотров: 247

Комментарии