Связанный груз

Глаза горят, лицо пылает, но всё же мальчик приучён к повиновенью... Ф. Сологуб

Он стоит на коленях на дне ванны, опустив голову. Он тих, покорен и задумчив. Урок на сегодня окончен, он дался ему нелегко. Под конец нежность почти вылила себя в ярости, удары с глухим и страшным звуком впечатывались в его кожу, его бёдра мелко дрожали, он кричал в подушку, о... он почти освободился. Почти...

Его крик терзал моё сердце и отзывался щемящей тоской в моих чреслах. Я остановился вовремя, но вынужден был отойти, оставив его одного, без опоры, скорчившегося, истерзанного, захлёбывающегося от муки и благодарности - отойти, чтобы изо всей силы садануть кулаком о стену, ободрав костяшки, чтобы отрезвляющая боль и солоноватый вкус во рту от облизанной ссадины помогли мне выровнять дыхание и вынырнуть из горячих волн подступающего безумия. Если бы я этого не сделал, то запорол бы его до обморока.

Иногда я кажусь себе чудовищем. Мой мальчик, мой бедный мальчик.

Я кладу левую руку поперёк его груди, а правой чуть надавливаю ему на затылок - мой мальчик послушно склоняется вперёд, чтобы я мог помыть его сзади. Я подставляю ладонь под душ, рассеивая струи воды, не позволяя им хлестать его по больным местам - никто и ничто не причинит боли моему мальчику, если я рядом.

Я осторожно промакиваю горящую кожу махровой рукавицей - это мочалка для грудных детей, я специально купил. Не знаю, что подумала продавщица, когда я её покупал. По-моему, узнала меня. В общем, мне всё равно, но забавно, если она решила, что я жду пополнения или что-то в этом роде. Варежка маленькая, рассчитанная на женскую руку, на мою не налезает. Не очень удобно. Ладно, ерунда.

Я касаюсь подушечкой пальца вспухшего, багрового, уже начавшего синеть по краям рубца. На ощупь он какой-то странно твёрдый. Здесь я очень сильно ударил. Мой мальчик слегка дёргается, но это чисто рефлекторное движение - сейчас он полностью расслаблен, в нём нет страха. Он доверяет мне, мой мальчик. Его глаза закрыты, я это знаю, даже не видя их. Он почти засыпает. Ему хорошо.

А я от этого касания вздрагиваю гораздо сильнее, чем он, вздрагиваю всем хребтом. Тактильное ощущение сразу же вызывает к жизни зрительный образ - очень выпуклый, очень яркий, очень реальный - на какое-то мгновение распростёртое на моей кровати тело вытягивается в струну, потом по нему пробегает, как в замедленной съёмке, длинная, волнообразная судорога, темноволосая голова вжимается в подушку, на шее выступили позвонки, сбоку мне видно, как живот подвело под рёбра, я слышу, как воздух с хаканьем втягивается в лёгкие - а потом раздаётся сдавленный, зажатый зубами вой, переходящий в отчаянное, долгое, открытое «а», заглушённое подушкой.

Ему было очень больно... Боже, я даже чувствую запах этой секунды - горячий, солёный, горький, тёмный, душный, плотский, стыдный.

Мой мальчик кожей слышит, как я напрягся, и с лёгкой тревогой поворачивает лицо чуть вбок. Я вижу его профиль, тёмную мокрую прядь, прилипшую к щеке. Я чувствую раскаяние. Я наклоняюсь и целую его в искусанные губы. Он тянется за мной, за моим ртом, моим запахом. Его глаза закрыты, по лицу течёт вода.

- Не волнуйся, мой мальчик; всё хорошо.

- Да...

Это тихое, короткое, смиренное «да», полное готовности верить мне во всём, снова вызывает в моём мозгу ряд невыносимо ярких, вспыхивающих, как в свете стробоскопа, картинок - но это уже не память, это желания, и они меня пугают. Я не знаю, чего хочу больше - зацеловать его до смерти или истязать, пока не услышу в его криках наслаждение?..

Быть может, мне лучше совсем не трогать его? Но это было бы бесчеловечно.

О, мой мальчик. Твоя неистовая страстность. Твоя кротость на эшафоте. Твоя вера в меня. Я терзаю твоё тело, ты разрываешь мне душу.

Как я справляюсь с ролью Господа Бога, мой мальчик? Ты вынес от меня огненный дождь - как тебе манна небесная?

Ты молчишь, твои глаза закрыты, по лицу течёт вода. И ты улыбаешься.

Промакнуть кожу мягким полотенцем. Не растирать - промакнуть. Он стоит, опустив голову, чуть пошатываясь. Теперь халат. Нет-нет, мой мальчик, о джинсах можешь забыть, по крайней мере, дней на пять. У нас сейчас творческий отпуск, так? Вот и хорошо. Из дома выходить ни к чему.

Я расчёсываю его мокрые волосы. Потом вкладываю ему в руки ободок - вся эта стоящая дыбом красота без геля и воска естественным образом повисает, падает на лоб и лезет в глаза. Я улыбаюсь - ободок... Как у девочки... Ну, конечно, не совсем, как у девочки - просто закрученная спиралью тёмная проволока. Тонкий, его почти не видно.

Когда я застёгиваю ошейник, мой мальчик склоняет голову ещё ниже. Я целую нежную, влажную, затенённую ямку за ухом - и слышу короткое, чувственное «м...» сквозь сомкнутые губы. Мне нравится этот дразнящий вздох, мне хочется слышать его ещё. Ещё и ещё. Но я не даю себе воли. Я отстраняюсь. Мой мальчик разочарован. От его разочарования у меня закладывает уши, как если бы оно было криком. Оно сковывает его плечи и затылок.

- Повернись, - чуть больше суровости в голосе.

Я чувствую, как он хочет, как ждёт, что я подниму его лицо за подбородок, - ему нравится этот мой жест, он обмирает от него - загляну в глаза... От жалости у меня лопается сердце.

- Вытяни руки вперёд.

Широкие кожаные напульсники. Как они идут тебе, мой мальчик. Отличная была идея.

На кухне я позволяю себе перейти на дружеский тон. Ничто не таит в себе опасности, благодаря тому, что сейчас наши тела не соприкасаются. Между нами стол.

- Совсем убрало тебя, да, детка?

- Угу... Слушай, не называй меня деткой.

- А ты не указывай, как мне тебя называть, понял?

- Ладно, прости...

- Проехали... детка.

Он не смотрит на меня, но слышит в моём голосе улыбку. Нормальную, бытовую. Даже чуть ёрническую. Сейчас мы как бы немного вышли за пределы игры - надо передохнуть. Просто добрые друзья. Почти.

Между тем, я пью своё виски сидя, а он стоит, облокотившись о стойку... Эта деталь будит внутри меня такую горячую щекотку, что, когда ткань рубашки случайно трётся о мой напрягшийся сосок, я, не удержавшись, порывисто вздыхаю и чуть не выплёскиваю на себя содержимое стакана... Торопливо пью залпом.

Он, не поворачиваясь, не поднимая взгляда, ведёт ресницами в мою сторону. Что-то услышал?.. Что-то понял?..

- ...Слишком крепко, - выдыхаю я.

- Да, - мне кажется, или это насмешка в твоём голосе? Ах, мой мальчик...

- Валер, я чертовски устал...

- Конечно. Ничего удивительного.

Он сгорбился, голова свесилась к груди. Глоток спиртного совсем его доконал. Теперь можно и подойти. Я смотрю на его руки, лежащие на столешнице по обе стороны от стакана. Крупные, но изящные, почти совершенные. Напульсники подчёркивают тонкость запястьев. Белая кость - мой мальчик, принц-подкидыш... Я люблю его руки. Он тоже их любит. Я смотрю на узкое серебряное кольцо на безымянном пальце - единственное, которое я разрешил ему оставить.

- Правда, пора ложиться. Идём, мой мальчик.

Я кладу руку ему на плечо, он почти робко трётся об неё щекой. Другую руку, подняв на нём халат, я опускаю на его ягодицы. Пылающая кожа, плотные швы рубцов под моими пальцами. Он замирает. Передышка окончена. Я снова - Господь.

И я буду добр к нему, к моему мальчику.

Тонкие нити осклизлой ночи
В сердце впиваются струнами боли.
Тяжко сидеть за решёткой, в неволе,
Юность свою с тишиной обручив.

Многие годы не видел мой взор,
Белого света под солнцем палящим.
Тошно мне жить каждый день настоящим,
Пряча в темнице свой давний позор.

Мне бы на миг оказаться сейчас
В милом краю, средь некошеной жнивы,
Где серебрятся луны переливы,
В злате ветрами растрёпанных влас.

Полною грудью свободу вдохнуть,
Крылья расправить навстречу рассвету.
Сбросив с запястий оковы запрета,
Птицею гордою в небо вспорхнуть!