Попрощайся со всем этим

Денис:

Ночью у Русиков в доме так тихо. Не шумят машины за окном. Никто не бренчит коряво на гитаре, как брат и его друзья. Мама не спорит с папой на кухне и не хихикает с дядей за бутылкой вина. Полный покой и самая удобная кровать из всех, что мне до сих пор встречались.

Никита посапывает, как всегда, со свистом, и я уже начинаю уплывать в сон, когда понимаю, что надо отлить. Весь вечер мы с Никиткой провозились с компьютерными играми, пытаясь пройти новый уровень, по обыкновению не слишком успешно, и я, похоже, перепил фруктового сока. Со вздохом вытряхиваю себя из начала многообещающего сна, в котором я застрял в лифте с норвежской сборной по лыжным гонкам. Может быть, если поспешить, я ещё успею вернуться к ним и к их уходящим в бесконечность мускулистым ногам.

В холле темно, но я легко нахожу дорогу, поскольку перед открытой дверью ванной лежит большой треугольник света. Кто-то, должно быть, забыл выключить его. Замешкавшись на границе освещённого пространства, уже развязываю узел на пижамных штанах, когда внезапно вижу его: Валеру Русика.

Он стоит возле раковины, пристально всматриваясь в зеркало. Мои ноги сами прирастают к месту. На нём свободные брюки, низко сидящие на бёдрах. Он босиком. Без рубашки. А в левой руке у него старомодная опасная бритва, которой он обводит острую линию скул. У него необычное лицо, такое напряжённое. Он ведёт по коже лезвием раз, другой, потом ещё и ещё, мягко и уверенно маневрирует бритвой, одновременно правой рукой натягивая кожу.

Странное чувство... видеть его вот так. До этого уик-энда я вообще пересекался с ним всего пару раз: он провожал Никиту в школу, и всегда был безупречно одет — даже, я бы сказал, с особым тщанием. Он кажется человеком, сторонящимся других, полностью закованным в броню, но сейчас... это такой интимный момент. Я могу разглядеть тёмный силуэт татуировки, чёрные драконы, их глаза ядовиты, а зубы остры. И то, как его руки движутся в золотистом свете. Как посверкивает лезвие, изогнутое, опасное. Он сконцентрирован, голова неподвижна, поза излучает уверенность.

Наверное, я пошевелился или случайно издал какой-то звук, потому что он поворачивает голову в ту сторону, где я неловко балансирую на одной ноге сразу за порогом.

— Дэн? Всё в порядке?

Я киваю, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Будто бы я... подглядывал.

— Я просто... Я не собирался...

— А Никита? Всё хорошо?

— Да, да. Я просто... мне нужно было в ванную. Прошу прощения. Я спущусь вниз.

— Нет необходимости. — Он складывает бритву одним быстрым движением, убирая лезвие в футляр, кладёт её рядом с раковиной, затем проходит мимо меня и показывает жестом на пустую теперь ванную. — Заходи. Я могу закончить через минуту.

Он ждёт, пока я зайду, и закрывает дверь. Я просто стою и пялюсь на неё, как идиот. В туалет по-прежнему хочется. Но, Боже, что это было?

Поворачиваюсь резко к унитазу, вожусь с завязкой пижамных штанов, и тут понимаю, что есть одна проблема. Ох, чёрт. У меня почти полностью стоит. Этого просто не может быть. Валера — ждёт ли он снаружи, пока я управлюсь? Замираю на месте, не в силах сообразить, что, чёрт возьми, делать. К счастью, от стресса всё немного опадает, и я кое-как, не слишком аккуратно, отливаю. Быстро убираю за собой, мою руки, но глаза сами собой возвращаются к бритве, лежащей на краю раковины. Она выглядит смертельно опасной.

Валера отошёл немного дальше по коридору и стоит там, возле одной из свободных спален, листает книгу с полки. Он ни капли не смущён, читает при свете лампочки, полуодетый. Да и с чего бы ему смущаться? Это его дом, как-никак. Это мне всё ужасно странно. Видеть его торс, с такой же светлой кожей, как у Никитки, обгорающего летом меньше, чем за две минуты. Видеть руки и плечи, и мягко перекатывающиеся под кожей мышцы. И живот, практически безволосый и совершенно плоский. Не как у моего папы, у которого последнее время можно заметить мягкую складочку над брючным ремнём, и тем более не как у моего дяди, у него вообще живот колышется, как желе, когда он расхаживает повсюду в шортах, пока мама не накричит на них обоих и не заставит надеть футболки.

Они ведь одного возраста, так? С ума сойти. Валере столько же, сколько моему отцу. Но тело у него сухопарое, сильное, и двигается он со странноватой грацией, с уверенностью, от которой у меня по позвоночнику проходит волна жара. Готов спорить, что Валера не рассиживает на диване перед телевизором, поедая чипсы и подбадривая криками футбольных игроков.

Он с лёгким щелчком захлопывает книгу и улыбается мне. Я понимаю, что всё это время просто стоял на месте, разглядывая его. И что мой член совершенно точно неравнодушен. К Валере Русику. К отцу Никиты. Я вижу его в профиль, он ставит книгу на место, в комнате полутьма, и свет выхватывает из темноты его маленькие соски, оборачивает плечи и спину загадочными неровными тенями. Я прослеживаю этот рельеф до нижней части спины, до того места, где начинается изгиб ягодиц, прикрытый брюками. Он поворачивается, и, о чёрт, я снова попался на том, что глазею, и, Господи, он точно всё понял, потому что эти пижамные штаны совершенно ничего не скрывают. Мне очень, очень нужно, как можно быстрее добраться до кровати, пока...

— Всё хорошо? — Валера поднимает бровь.

— Да, всё нормально, — киваю. Почему, почему я не двигаюсь с места?

— Тогда закончу бриться.

Я снова киваю. Должно быть, я кажусь ему каким-то китайским болванчиком — только голова болтается, а сам примёрз к месту.

— Спокойной ночи, Дэн.

— Спокойной ночи, Валера. — Голос в конце фразы срывается. Чёрт. По крайней мере, ноги удалось заставить двигаться. Я проскальзываю обратно в комнату Никиты и незамедлительно впечатываюсь в ножку его кровати, невидимую в темноте.

— Дьявол! — Я складываюсь пополам, схватившись за больное место.

— Что э... Кто это?

— Чёрт!

— Дэн? Чего ты?

— Ничего. — Как-то не чувствую себя в силах сказать: «Знаешь, у меня тут только что встало на твоего отца». — Спи дальше, окей?

— Окей.

Я хромаю к своей кровати и обрушиваюсь в её пуховые объятия. Никитка почти сразу же начинает опять тихонько посапывать, но я не могу уснуть, сердце колотится и стук отдаётся в ушах.

Я так живо могу вообразить сцену, которая разыгрывается в это время за соседней дверью: Валера вынимает лезвие из футляра и снова подносит к лицу. Глаза с одобрением смотрят на отражение в зеркале, он весь сконцентрирован на своей задаче и, скорее всего, уже совершенно забыл обо мне. Я представляю линии его скул, то, как он осматривает одну щёку за другой, поворачивая голову. Представляю, как уверенно он управляется с лезвием, сбривая щетину, открывая взгляду такую невозможно гладкую, обнажённую кожу.

Со стоном переворачиваюсь. Член стоит, как каменный, и норвежская сборная по лыжам тут уже совершенно ни при чём. Ну почему моя жизнь так чертовски сложна. Будто мало одного того, что я голубой, чёртов гей. Ну, по крайней мере, опыта в том, чтобы разобраться с сиюминутной проблемой, мне не занимать. Опять перекатываюсь на живот и скольжу напряжённым членом по мягкому шёлку простыней. Боже, по сравнению с ними то бельё, к которому я привык, кажется наждачной бумагой. Ткань такая невозможно гладкая, слегка прохладная. Захватываю её в горсть и оборачиваю вокруг члена, толкаюсь в руку.

Уфф. С ума сойти, как хорошо. Приходится закусить губу, чтобы не издать ни звука, пока я не нахожу, наконец, в себе силы бросить стремительное заглушающее, просто на всякий случай. Мне всегда трудно делать это тихо, говоря по правде... трудно удерживать всё в себе, с самого начала. Порой я краснею из-за тех звуков, которые издаю, особенно, когда воображаю разные вещи, которые хотел бы, чтобы делали со мной. Но сегодня... да, кажется, само понятие «жарко» выходит на новый уровень. Ткань льнёт ко мне, ласкает, и я стараюсь прикоснуться к ней самыми чувствительными местами. Как к самой нежной коже. Как к гладкой, бледной, свежевыбритой коже.

Дьявол. Я всё сильнее толкаюсь в руку, в шёлковую поверхность ткани. Хотелось бы замедлиться и продлить ощущения, но оттягивать удовольствие я научился не намного лучше, чем хранить тишину. С каждым движением бёдер я неумолимо качусь по направлению к оргазму. Издаю полузадушённые звуки, не в силах контролировать силу горячих волн, зарождающихся в паху и проходящих через всё тело. Оргазм вырывается из меня мощными вспышками наслаждения, и потом я долго лежу, запыхавшийся, липкий, между прохладных простыней.

На следующее утро я не нахожу смелости посмотреть ему в глаза. Мы встречаемся в столовой, он опять безупречно одет, белоснежная рубашка идеально выглажена, и на ней поблескивают, наверное, не меньше сотни крошечных серебряных пуговиц. Я почти уверяюсь, что всё это мне приснилось — и бледная кожа, и маленькие розовые соски, и всё остальное. На протяжении завтрака, достойного, наверное, королевской семьи, Никитка вовсю болтает и, похоже, не замечает ничего необычного, и слава Богу, потому что я запинаюсь и краснею всю дорогу. Разные блюда сменяют друг друга, и приборы каждый раз подают новые. Венчается всё свежеиспечёнными пирожными. Не представляю, как при этом им обоим удаётся оставаться такими стройными. Что Никитка — угловатый, острые локти, что Валера — элегантный силуэт, выступающие скулы.

Из-за стола я встаю с некоторой тяжестью в желудке. Валера желает нам с Никитой хорошо провести время. Мы возвращаемся в комнату, и Никитка ставит последний альбом «Наездников смерти». Я валяюсь на кровати и разглядываю его сокровища: полки с книгами, стопки журналов, всякие гаджеты — планшеты, всё для фотографирования, и миниатюрное футбольное поле с игроками, кружащими над крошечным газоном. Вот везучий мерзавец, у него даже есть собственный камин.

— Комната у тебя и правда крутая, — говорю я.

— Угу, спасибо. — Он находит нужную песню и плюхается на соседнюю кровать. — Прежняя мне больше нравилась, но и эта ничего.

— Как давно ты здесь?

— Года три уже. До этого мы много переезжали какое-то время. А ещё до этого мы жили с моей матерью.

Никитка снимает с полки футбольную игрушку и вертит её в руках.

— Давно ты с мамой общался последний раз?

— Да порядочно. Она сказала, что навестит, когда я буду в школе. Она больше не хочет иметь с Русиками ничего общего. И подозреваю, на меня это тоже некоторым образом распространяется. — Он проводит рукой по волосам и вздёргивает подбородок.

— Хреново.

— Угу. Но у меня отец здоровский. Мы хорошо ладим. В любом случае, это он проводил больше времени со мной, когда я был маленький. Мать всё время была занята.

— А почему они с твоим отцом разошлись?

Никита смеётся.

— Вообще-то ты должен знать ответ.

Я отрицательно качаю головой.

— Не знаешь? — Он снова смеётся. — Моему отцу нравятся парни.

Чувствую, как краска начинает заливать лицо. Проклятие, когда же я это перерасту.

— Угу, похоже, все самые симпатичные мне люди — педики.

Лицо у меня горит.

— Я... ты...

Никита опять смеётся.

— Ой, да ради Бога, Дэн,