Последний визит: 2023-03-05 16:55:12
Сейчас не в сети

Холодный свет дня

Я не умер, и это было хуже всего. Я не перешёл дорогу. Вот и всё. Не помню почему – из-за какой-то ерунды, какого-то пустяка – неприятного человека на той стороне улицы или слишком длинной очереди или чего ещё. Чего-то ещё... И я подумал, что это здорово, что я не перешёл дорогу, потому что пронёсшаяся на красный свет машина сбила бы меня, и я бы умер. А потом пришла мысль, что я и должен был умереть, так как после этого я больше не был самим собой, я перестал существовать, и я видел будущее в глазах людей, потому что мы можем видеть его после смерти. Ты мёртв, и от чужого будущего тебе никакого проку нет, поэтому-то ты его и видишь.

Но своего будущего я не видел, сколько бы не пялился в зеркало, и это было хуже всего, потому что я не знал, как умру.

На вокзале живётся легко. Вокзал – это неплохие деньги, крыша над головой в дождливый день, и если тебя оттуда выпирают, то всегда можно вернуться, когда прогнавшие тебя уйдут. Можно подкопить мелочь и куда-нибудь поехать. Пара сотен – и ты на другой стороне дороги, под другим небом, и может быть даже со свежим горячим хот-догом, а не тем, что успели голуби поклевать. И поспать можно в поезде. Люди всегда спят в поездах. Все так делают. Я всегда так делаю.

И вот я на станции, и этот парень проходит через турникет (шшш – шшш – вжик) и смотрит прямо на меня (не отводя потом взгляда и не делая вид, что не видит меня), и я тоже смотрю на него, и это как...

это как...

в ванной есть зеркало, и за ним таблетки, и...

И он переходит дорогу (как бы мне хотелось, чтобы я мог её перейти!)... он идёт... куда? Домой, но не в любимый дом, куда хочется вернуться, а в дом, где просто лежат таблетки. Но таблетки тебя не убьют, я как-то по молодости пробовал это (да я и сейчас всё ещё молод, я всегда молод), я тогда не знал...

- Ей, - говорю я и больше не могу произнести ни слова, потому что не понимаю, кто это говорит, и откуда идёт этот голос. - Ей, - повторяю я, осознавая, что это я сам говорю, и парень смотрит на меня. У него зелёные глаза и коротковато остриженные тёмные волосы. Обычный парень, обычного роста, в обычной одежде. - Это того не стоит. Я уже пробовал однажды.

Он испуганно таращится на меня, думая о том, что я читаю его мысли (а я и их читаю), и пытается меня обойти, но я прошу:

- Ты не поможешь мне перейти дорогу?

Он останавливается.

- Что?

- Я не могу перейти дорогу, - объясняю. - Купишь мне пончик?

Он смотрит на меня, и я смотрю на него, и он думает: «Какая разница, дома я умру или по дороге, от того, что меня пырнёт этот парень? Всё одно. И если я умру здесь, то он возьмёт мои деньги и купит себе пончик, или шлюху, или дозу, и почему нет, чёрт побери?» И будущее смешивается, и больше нет таблеток, и я уже не вижу его, потому что не вижу себя, а он в моих глазах, в моём будущем.

- Валера, - из вежливости представляюсь я.

Чёрт, ненавижу переходить дорогу.

Три часа дня.

- Неудачное время, - сообщаю я. - Ужасно пренеудачное время. Мы перейдём её в три пятнадцать. Да. В три пятнадцать. Угу.

- Ты говорил, что два часа – неудачное время, затем, что два пятнадцать неудачное время и что два сорок три тоже неудачное время, - отвечает Сергей. Он пытается быть терпеливым, снова думает о таблетках и... нет, их нет, я их больше не вижу. Это хорошо, такая тишина всегда хорошо. - Слушай, она не такая уж и широкая, и машины остановятся.

Я вспоминаю тот большой чёрный грузовик, тот, который не остановился, тот, который сбил бы меня, превратив под своими колёсами в кровавое месиво из мяса и костей и отправив в канаву, как какой-то хлам. Но я не перешёл тогда улицу. Я не умер. Но он не остановился, не остановился, не остановился, не остановился, не остановился...

- Заткнись и перейди, наконец, эту грёбаную дорогу! - кричит Сергей и толкает меня.

Мои ступни касаются дороги, и я не могу сделать и шага. Мне так страшно, что сейчас стошнит...

Сергей хватает меня за руку и тащит. Это ничего. С ним мне спокойно. Я могу переходить улицу, когда вокруг много народу. Машины не собьют тебя, когда ты на дороге не один, водители не хотят убить, они не хотят убить двоих, или четверых, или пятерых...

Мы переходим дорогу. Меня всего трясёт, и я прислоняюсь к автобусной остановке. Прохладный металл пахнет ржавчиной, потом и мочой, и я прижимаюсь к нему губами, потому что он настоящий, он замечательный, он тут.

- Гадость какая, - говорит Серёга, оттаскивая меня. - Пошли, нам туда.

Он покупает мне пончик. Обсыпанный сахарной пудрой.

Я роняю его, когда мы снова пересекаем улицу, и вижу, как его переезжает красное Вольво. Если бы в нём был джем, то на дороге бы остались его малиновые внутренности. Серёга говорит, что купит мне ещё один пончик, что он купит мне жареного цыплёнка, купит мне что-нибудь пожрать в грёбаной Французской, мать её, пиццерии, если я, блять, просто перейду эту сраную улицу.

Следующая дорога – последняя – узкая, и Серёжа всё время держит меня за руку. Он тёплый и пахнет свежестью и жевательной резинкой. Это приятно и вызывает ощущение, будто я на подходящем к концу выпускном. И должен бы быть пьян и растрёпан, и качаться на горящих от танцев пятках. Ха-ха. Ха-ха-ха-ха. Ха. Ха. Я смеюсь, когда мы входим в его квартиру.

Это нора, в такой наверное крысы живут, или хоббиты. Или это дырка в тыкве. Серёжка чуть ли не долбится макушкой об потолок, а я могу спокойно приложить к нему ладони, что тут же и делаю, уставившись в него, пока глаза не наливаются кровью. Я давно уже не был в квартирах. Дорога осталась на улице, но меня там нет. Я не слышу машин. Я хочу остаться здесь навсегда. Интересно, позволит ли он мне остаться тут навсегда и купит ли мне ещё пончиков за то, что я спас ему жизнь? Я смою таблетки в толчок.

- Садись, - говорит Серёга.

Тут есть диван – уродливый рыже-синий диван с узором в виде веток, цветков и птиц. Он стоит около кровати. В его гостиной стоит кровать. В дверном проёме рядом с кроватью я вижу кухню. Не думаю, что в этой норе есть спальня. Может быть, он действительно хоббит.

- Ты хоббит? - спрашиваю я.

- Что? Господи, да ты псих.

Я киваю, потому что нужно кивать, когда люди говорят правду.

- Не умирай, - говорю я ему.

Он смотрит на меня с выражением «да кто ты такой, чтобы указывать мне, что делать»? Но он напуган. И не обязательно быть мёртвым, чтобы видеть, когда людям страшно.

- Прими душ, - говорит он. - Можешь надеть что-нибудь из моей одежды. Она будет тебе велика, но мне кажется, что тебе на это плевать.

- О'кей, - соглашаюсь я. - Я смою таблетки в толчок, - добавляю через секунду – я пытаюсь быть полезным.

- Только посмей, блять, - отвечает он, хватает меня за руку и тащит через кухню в ванную. Достав из шкафчика таблетки, он захлопывает дверь.

С холодной водой в его душе что-то не так, но мне всё равно – я хочу принять очень, очень горячий душ. Я ворую немного его шампуня, кондиционера и люффу (какой нормальный парень моется люффой?), и тру себя, тру, тру, тру, пока не превращаюсь в лобстера (не рыбу, нет). Постучав в дверь, Серёжа оставляет мне одежду и уродливое полосатое полотенце. Хоббиты не пользуются полотенцами.

Он изучает содержимое холодильника, когда я выхожу из ванной, одетый в тренировочные штаны и футболку (то есть, это на мне его штаны и футболка, а не на нём. Нет, на нём тоже его одежда, но именно я в его тренировочных штанах и футболке).

(Он не дал мне трусов).

- Есть почти нечего, - говорит он с гримасой на лице.

- Естественно, - отвечаю я. - Ты же собирался себя убить. Мёртвым еда не нужна.

Он захлопывает дверцу.

- Прекрати это, - просит он, не так, чтобы тихо. Его сильно трясёт. Он, как осиновый лист, как деревце на ветру, как кольца на хвосте гремучей змеи. - Как ты об этом узнал? Как, чёрт возьми, ты об этом узнал?

- Я умер. - Я осознаю, что тереблю в руках его футболку и опускаю взгляд на свои ладони. - Только я, конечно же, не мёртв, потому что я тут. Та машина не сбила меня.

- Конечно же, - повторяет Серёжа так, словно я сумасшедший, а оно так и есть. Смерть сводит тебя с ума. И не случившаяся смерть тоже. Сплошное надувательство.

- Поэтому я могу видеть.

- Что можешь видеть? - требует он. - О чём ты, чёрт побери, говоришь?

- Тебя, - отвечаю я. - То, что ты сделаешь. Как ты умрёшь. Я могу видеть, как умрёт кто угодно, только не я сам.

- Хреновая суперспособность, - замечает он и начинает смеяться. Он так сильно смеётся, что уже не может стоять и садится на пол, и я опускаюсь рядом с ним, потому что не люблю стоять, когда другие сидят – никогда не любил, даже когда был жив (ну, то есть живее, чем сейчас). Затем он болтает о том, что привёл домой чёртова психа, потому что этот псих знал о таблетках и том, что он умрёт, а на самом деле тот псих оказался просто психом, и почему он сам, Сергей, ещё не помер?

- Ты бы не умер, - говорю я. - Тебе просто было бы плохо.

- Откуда тебе знать? - возражает он, а потом уголки его губ дёргаются вверх и он снова смеётся, только как-то глухо и слабо, как старый больной пёс. - Конечно, ты знаешь, - говорит он, будто всё понимает, на самом деле шутя.

- Если ты не умрёшь, то станешь таким же, как я, а никто не захочет быть таким, потому что это паршиво.

- Но я же не умер. Ты остановил меня. Значит, я теперь такой же, как ты?

- Нет. Если бы ты стал таким, как я, то сам бы это понял.

Я просыпаюсь в квартире, и это прекрасное начало дня, даже если рядом разоряется будильник, диван слишком узок, на мне только одно покрывало, и в этой норе так холодно. Если я тут, значит, я не на улице.

- Здорово вернуться в Шир, - говорю я, натягивая покрывало на голову.

Серёжа скатывается с кровати, раздаётся громкий хлопок, и будильник, наконец, затыкается. Серёга тащится на кухню, а я снова засыпаю.

Просыпаюсь я от того, что меня трясёт. Землетрясение? Пофиг. Они не случаются в России.

- Господи, как ты умудряешься спать при таком? - удивляется расталкивающий меня Сергей. - Прости, но я должен тебя выгнать. Можешь оставить себе одежду. У меня наверное и кофта для тебя найдётся.

- Раздача своего добра – четвёртый суицидальный признак. - Я пытаюсь вернуться ко сну.

- Слушай, я не оставлю у себя дома малахольного бездомного, - говорит он.

- А чего тебе волноваться? - бубню я в подлокотник дивана. - Ты же всё равно собираешься покончить с собой.

Серёга довольно сильный парень.

- Тебе бы выступать в «Гладиаторах на ринге», - говорю я ему на улице. Он и в самом деле дал мне кофту. Добрый такой. Она зелёная. Как Шир. Ещё он дал мне пять сотен – это наверное самая большая сумма, которую я держал в своих руках с апреля, когда нашёл на земле двести рублей. Мне их на неделю хватило.

- Ну тебя, - отвечает он и уходит.

Я слышу здесь машины – ненавижу их. Сажусь на ступеньку (на самом деле – деревянный выступ) перед входом в его квартиру и пытаюсь снова заснуть. Но я слышу машины (я слышу машины!) Мне хочется вернуться на вокзал, но для этого придётся пересечь три улицы.

- Я жду Сергея, - объясняю я.

- Ты знаешь этого парня? - удивляется Оскар.

- Он помог мне перейти через улицу, - говорю я. - По доброте душевной.

Оскар смотрит в другую сторону. Не очень-то вежливый слушатель. Но он рыжий, а это здорово. Люблю этот цвет. Мне поэтому и квартира Серёжи нравится – она рыжая, как и дверь, на которой висит цифра пять. Только вот Серёжка не очень-то рыжий.

- Дойди хоть до ночлежки, - говорит Оскар, соблаговолив меня снова заметить. - Бездомные не болтаются в жилых районах.

- Но я слышу машины, - скулю я. Тут не так шумно – на дорожке у двери квартиры Сергея, которая рыжая, но не такая рыжая, как Оскар.

Не обращая на меня внимания Оскар принимается вылизывать свой зад. Глупый кот.

- Она не готова к браку, - говорю я почтальону. - И потом, она захочет, чтобы ты вернулся в школу.

Он убегает.

Боже мой, Боже мой, Боже мой.

Какого хрена ты всё ещё тут торчишь?

Я открываю глаза. На улице светит солнце, где-то рядом лягушки, но я их сейчас не вижу. Днём было жарко, сейчас – нет. Меня спихнул парень, вытаскивающий из гаража велосипед, но он не виноват, он меня не видел. Он обкурился, от него съезжала подружка, и он был расстроен. Он меня и правда не видел.

- Господи, - вздыхает Серёжа, - ты совсем тронулся умом, пока меня не было?

О, наверное, я говорил вслух. Нужно говорить только о важных вещах.

- Я пить хочу, - сообщаю я ему.

Вздохнув, Серёжка обходит меня. Вытаскивает что-то, бубня, из кармана. Попугая! Нет, ключи. Они блестят и пахнут мелочью.

- Идём, дам тебе что-нибудь попить, - говорит он мне.

Потолок всё такой же низкий. Я ползу по полу на спине, извиваясь, как змея, затем как ящерица заползаю на животе на диван. Сергей приносит мне стакан воды. О, у меня противостоящие большие пальцы! Я пью прохладную воду, думая о полярных медведях, потому что ледники тают, и им скоро негде будет жить. О моржах мне почему-то не думается.

- Спасибо, - благодарю я. - Как дела на работе?

- Дерьмово, - отвечает он, стаскивая с себя кофту и вешая её в шкаф – кстати, преогромный, наверное размером с нору хоббита или енота. - Но не так дерьмово, как вчера.

Он устал. Его разум устал. В его голове тускло и серо. Я киваю.

- Поэтому-то ты и хотел вчера покончить с собой.

- Ты прекратишь это повторять? Меня это нахрен пугает. - Он проводит рукой по волосам. - Да, вчера был фантастически дерьмовый день из охуенно-захватывающей череды таких же дней из вереницы реально жутких недель из серии хуже-не-бывает месяцев.

Ненадолго задумавшись над этим, я говорю ему, что потерял нить разговора.

Серёга снова вздыхает – он часто это делает – и садится на диван рядом со мной.

- Не такой я представлял свою жизнь, - говорит он, словно я его психотерапевт, и эта мысль меня смешит.

- Ничего, - утешаю его я. - Я свою тоже не такой представлял.

Я ночую на диване Серёжи, и утром он не выпихивает меня на улицу, как кота.

- Дотронешься до чего-нибудь, и я переломаю тебе руки, - предупреждает он, надевая кофту – ту же самую, что и вчера, может быть она пахнет, и может быть именно поэтому все на работе его ненавидят, из-за чего он и ненавидит свою работу.

- Я могу касаться пола? - спрашиваю я. Вряд ли у меня выйдет передвигаться по воздуху.

- Можешь, - отвечает он.

- А туалета? - Наверное, я смог бы помочиться в окно. Или во двор. Тут есть двор? Бездомные привыкают справлять нужду в самых разных местах. Можно провести целую пешую экскурсию по тем местам в Старой Москве, которые я успел пометить.

- Можешь.

- А дивана? - уточняю я, потому что в данный момент на нём лежу.

- Просто не кради ничего, хорошо? - сдаётся Сергей, и уходит, потому что если сейчас не уйдёт, то опоздает на работу. Он ненавидит свою работу и мечтает её бросить, но ему нужны деньги. (В этот раз я не читаю его мысли. Сейчас мне трудно их читать, они все словно в патоке).

- И зачем мне чего-то красть? - удивляюсь я. - Я же не собираюсь отсюда уходить.

Серёжа приносит французский пончик, глазированный пончик и шоколадный пончик, обсыпанный кокосовой стружкой.

- Не люблю кокос, - ворчу я.

- Но ты же ешь его сейчас, - тычет мне он.

- Угу. Потому что не люблю.

По выражению его лица понятно, что он не знает, что сказать, поэтому он молча уходит в ванную.

- Куда ты, мать твою, дел мои таблетки? - говорю я одновременно с возмущённо кричащим Серёгой: «Куда ты, мать твою, дел мой Тайленол?»

- Выкинул. И бритву спрятал, - добавляю я, так как следом он спросил бы о ней. - И ножи.

Серёжка вылетает из ванной, отчаянно жестикулируя – он похож или на слегка полоумного, или на уличного актёра.

- Я не собираюсь себя убивать!

- Не при других, - соглашаюсь я. В понятие «другие» я вхожу, это точно.

- Пожалуйста, скажи мне, что ты ничего этого не выкинул. У меня нет денег, и я не смогу столько всего заменить, - буравит он меня взглядом.

Я смотрю на него, затем всматриваюсь внимательнее и забываю, о чём думал, и начинаю думать о других вещах, потому что одна мысль лучше другой. Заканчиваю я мыслями о баснях Эзопа. Была одна такая о полевой мыши и городской... нет, погодите, я думаю не о ней. Я думаю о той, что о лошади и олене. В баснях вечно фигурирует олень. Нет, нет, я думаю о старике и вязанке хвороста!

Сергей уже не смотрит на меня. Он выглядит несчастным, но он всегда таким выглядит.

- Почему ты позволил мне остаться? - спрашиваю я.

- Ну... ты явно не собирался уходить, - бурчит он. - И мне ещё не хватало, чтобы бездомный разбивал у моей двери палаточный лагерь.

- Ты мог бы вызвать копов, - говорю я. - Они бы забрали меня, и ты бы мог мирно и спокойно покончить с собой, а я бы чудненько провёл ночь за решёткой, а не на улице. Или меня бы отправили в дурку. - Я задумываюсь на секунду. - Может быть, тебе всё ещё следует вызвать полицию. Они будут держать меня вдали от дорог.

Сергей сильно прижимает ладони к глазам.

- Да что у тебя с этими дорогами? Почему, мать твою, ты не можешь перейти какую-то грёбаную улицу?

- Потому что машина не сбила меня, - отвечаю я и начинаю поедать французский пончик, оставляя самый любимый – глазированный – напоследок, хотя сливочный я всё-таки люблю больше всего.

- Эй, у тебя есть шахматы! - кричу я, вытаскивая их из шкафа. Шахматная доска чёрно-белая, маленькая, квадратная.

Серёга входит в гостиную, вытирая руки о джинсы.

- А, да, - говорит он. - Мне её подарили... когда-то. - Ему становится неловко после этих слов, а в мыслях появляется образ девушки. О. Я не спрашиваю об этом.

- Сыграем? - Мне нравятся шахматы. - Ты можешь меня научить?

- Эм, конечно... наверное, - отвечает Серёжка. - Клади их на пол, стола у меня нет.

Так что мы садимся на паркетные доски. Хе. Паркетные палки. Ха. Палколежание. Палкостояние. Ха-ха-ха-ха. Серёга бросает на меня озадаченный взгляд, но ничего не говорит, раскладывая доску. Он расставляет на ней пешки, вспоминая правила игры. Он давно не играл, - думает он, - но он же просто будет учить, так что ничего страшного.

- О'кей, - говорит Сергей, и я делаю вид, что весь во внимании. - Я объясню, как ходят фигуры. Ты, наверняка, забудешь, но это нормально. Я тебе напомню. Всё равно главное в шахматах не это. Нет, конечно, это важно, но самое главное – уметь продумывать свои ходы наперёд и просчитывать ходы партнёра.

Он уже думает о том, чем ходить, я же совсем не слушаю его объяснений.

- Ну вот, - заканчивает он. - Ты можешь ходить первым.

Я сдвигаю пешку вперёд – по крайней мере я помню, как ей ходить. Серёга тоже ходит пешкой. Я передвигаю ещё одну пешку, потому что всё ещё не знаю, что делать. Серёжа же теперь сидит и думает. В его голове мелькают картинки: он может подвинуть пешку сюда или другую поставить туда, или вообще сходить конём. Он так и сделает, - решает он, - потому что следом он может пойти вот так, и я смогу помешать ему, только если сделаю en passant, чего я сделать не смогу, потому что в шахматах новичок.

Так что следующим своим ходом я захватываю его пешку этим самым en passant – понятия не имею, что это такое.

- Эй, - возражает Сергей. - Эй, эй, эй. Так не...

- Можно, - уверяю его я.

Он подозрительно сужает глаза.

- Я не то хотел сказать. Ты раньше играл?

- Кое-что читал, - вру я.

Ничего не отвечая на это, он снова смотрит на доску, прокручивая в голове разные варианты – иногда его мысли мелькают так быстро, что я ничего не успеваю понять. Наконец, он решает ходить конём. Чёрт его знает, чего теперь делать, и я просто сдвигаю ещё одну пешку – подальше от его коня, чтобы он не смог её достать. Серёжка поднимает бровь, и фигуры в его голове меняют своё положение.

- Не делай так, - говорит он. - Если не помнишь, как ходят фигуры, спрашивай у меня. Видишь, ты поставил пешку сюда, - указывает он. - И я могу съесть её этим, - и он берёт мою пешку конём.

- О... Понятно.

- Если ты, конечно, не готовишь для меня ловушку, - продолжает Серёжка. - Я беру твою пешку, да, но потом – ррраз! – и твой ферзь может съесть моего коня.

Образ шахматной доски с фигурами в его голове колеблется и резко меняется, как на фото или видео, снятых с временным интервалом, когда звёзды внезапно меняют своё расположение на небе, а фонари на дорогах сливаются в длинные яркие змейки.

- О'кей, - соглашаюсь я и следую картинкам в его голове.

Несколькими ходами позже я жертвую своим ферзём, потому что образ в голове Серёжи показывает мне, что я могу его так остановить. Сергей берёт ферзя в руку и замирает, очумело глядя на меня.

- Не может быть, - говорит он. - Не может быть. Так не может ходить новичок, не может он жертвовать ферзём. Никто не делает этого без особой причины.

- И у меня такая есть, - бормочу я.

- Да? Ну-ка, ну-ка? - он сдвигает брови.

Не в силах сдержаться, я смеюсь.

- АЛЛО, - говорю я. - МЕНЯ ЗОВУТ ВАЛЕРА, И Я УМЕЮ ЧИТАТЬ МЫСЛИ. - И падаю на спину, хохоча.

Серёга некоторое время смотрит на меня, выпучив глаза (вот так вот: 8O) затем опускает ферзя. На секунду мне кажется, что он рассердился и хорошенько двинет мне сейчас, но вместо этого он широко улыбается и тоже начинает смеяться. У него замечательный смех, по-моему, я ещё не слышал, как он смеётся, да я и улыбки-то его не видел.

- Ладно, - говорит он. Ладно. Это я тут болван, который забыл, что играет в шахматы с читающим мысли. Господи, ну и идиот же я. - Но конечно, он себя таковым не считает. - Значит так, - говорит Серёга. - Ты переходишь дорогу и, перейдя её, получаешь пончик. В награду.

- Рр-гав, - отвечаю я.

- Я... эм... - тушуется Серёжка.

- Да ничего, я не в обиде. - Я и правда не обижаюсь, слишком пончики люблю. Пончики обалденные, а в «Вкусный Пончик» самые лучшие дырки от них.

- Ну ладно, тогда идём, - говорит Сергей.

О'кей, сейчас я кое в чём признаюсь – мне нравится быть на улице. Тут приятно пахнет – свежим воздухом и разными ароматами, ещё тут есть пчёлы – не очень милые создания, но их бззз... бззз... бззз... приятно для уха. Я могу представить, что на улице меня окружают одни пчёлы – ими становятся машины, дома и всё такое, вот только я ненавижу машины и боюсь их. Велосипеды меня тоже пугают – вдруг один из них собьёт меня, и я себе чего-нибудь сломаю? Я же со стыда умру, рассказывая об этом в травмпункте. Позорище ведь.

Когда мы переходим дорогу, Серёжка держит меня за руку, словно боится, что я убегу. И ещё мы похожи на парочку, что вызывает у меня смех. Я смеюсь, и Серёжа бросает на меня удивлённый взгляд, но тоже улыбается, и я ударяю его по руке и кричу:

- Жук!

- Иди ты, - отзывается он, не отпуская моей руки.

Мы переходим первую от дома Серёжи улицу – она не очень широкая, но это всё-таки улица, и по ней едут машины, и иногда они едут быстро, и им даже плевать на свои «подвески» при переезде через лежачих полицейских, и... тут Сергей закрывает мои глаза рукой.

- Чёрт, нужно было тебе глаза завязать, - говорит он. - Не нервничай, я ведь держу тебя за руку. Всё хорошо. Просто... ну не знаю... слушай мой голос. Я говорю, ты идёшь. Так что... эм... ну вот. Наверное, надо было какую-нибудь историю придумать. Да хоть о хоббитах, тебя, кажись, зациклило на них.

- Это потому что ты живёшь в норе.

- И это ты говоришь о месте, где тебя приютили? - возмущается он.

- Но ведь так оно и есть.

Он убирает ладонь с моих глаз. Мы на другой стороне улицы.

- Это была маленькая дорога, - замечаю я на случай, если он там что-то себе надумает – это же Серёжа.

- Да как ты жил вообще, если боишься улицу перейти? - поражается он. - Нет, не говори мне ничего, я не хочу знать.

Я и не говорю. Он выпускает мою руку, и мы идём по тротуару. Здесь полно машин, может быть одна заедет на тротуар и собьёт меня. Что-то мне хочется присесть.

- Эй, эй, эй, ты чего творишь-то?

Может быть Серёжа тоже немного того, если не понимает, что я делаю.

- Сижу я.

Серёжка дёргает меня вверх, обхватив пальцами запястье. Этот парень действительно сильный, но, кажется, я это уже говорил, ну тогда, когда он разбудил меня и выставил за дверь со своей кофтой, которая, кстати, всё ещё на мне. Она хорошо на мне сидит. Что-то я не о том. В общем, я поднимаюсь, потому что если не сделаю это, Серёга вывихнет мне плечо и страшно расстроится из-за этого.

- На зелёный мы перейдём эту дорогу, - заявляет он.

- Нет уж, - отвечаю я, расставляя ноги и принимая позу баскетболиста, как в том фильме про баскетбол с Вупи Голдберг.

- Думай о пончиках, - уговаривает меня Серёжа. - Я куплю тебе пончик в глазури. Шоколадный пончик в глазури. Нет, с клиновым сиропом в глазури. Я куплю тебе сливочный пончик!

- Изыди, сатана! - кричу я и закрываю глаза, чтобы его не видеть, но тут же распахиваю их снова, потому что обострённо слышу шум машин. Сергей хватает меня за руки и тянет на себя. Мы похожи на мальчишек, играющих в перетягивание каната, и если я сейчас перестану сопротивляться, то мы вместе шлёпнемся на асфальт. И тут мне почему-то представляются пингвины, один из которых падает в воду и проглатывается морским леопардом, вот только этот морской леопард в моей голове что-то сильно смахивает на автобус, а я – на этого самого пингвина.

Автобус притормаживает и начинает парковаться, и, Боже, он едет к тротуару, и он собирается съесть меня, съесть меня, съесть, размазать по обочине кроваво-красным желе.

От ужаса я перестаю упираться и, да, мы грохаемся на асфальт, прямо как в каком-то комедийном сериале. Я приземляюсь на ноги Серёжи – ужасно костлявые – и тут же торопливо встаю на карачки и отползаю, готовый вскочить и бежать, только я помню о Серёже и не хочу, чтобы по асфальту размазали его – он был так добр ко мне. Серёжка всё ещё лежит на тротуаре и автобус... автобус останавливается у бордюра. На автобусной остановке.

Я подползаю обратно к Серёже.

- Ты сам не смотри, - шепчу я, - но, кажется, люди на автобусной остановке глазеют на нас. - Сергей вздыхает.

У Серёги полно фильмов, а полок для дисков и кассет маловато, так что они лежат стопками то тут, то там – вокруг телевизора, на телевизоре и даже на письменном столе. Сначала я обходил их стороной, слишком впечатлённый количеством, и несколько дней только спал и вычищал квартиру – Серёжка ещё тот неряха.

И что самое смешное в его неряшестве, что все его фильмы расставлены и разложены по алфавиту и жанру, правда большая часть из них – серьёзные картины, как «Помни» и «Игры разума», а о некоторых из них я никогда и не слышал – например, о «Кофе и сигаретах». Ещё у него много странных фильмов, таких как «Любовное настроение» и «Беги, Лола, беги», куча фильмов Вуди Аллена и тьма видеокассет со старым, чёрно-белым кино.

Я выбираю «Седьмую печать», потому что на коробке написано, что этот фильм о смерти, а учитывая моё недоумершее состояние этот вопрос меня сильно волнует. Фильм оказывается на шведском или норвежском, или каком-то там ещё языке, а я так давно не читал субтитры, что уже позабыл, как это делается. Мне приходится постоянно перематывать фильм назад, чтобы их прочитать, но я продолжаю смотреть кино – оно неплохое, хотя я и не особо понимаю, что там у них происходит. Но я и в своей жизни не особо понимаю, что происходит, так что...

Сергей возвращается домой, когда они сжигают ведьму. Я сижу на полу, прислонившись спиной к кофейному столику и подтянув колени к груди, и нервно грызу ноготь на пальце, как делал это в детстве. Не нравится мне эта сцена. Она напоминает мне однажды виденный ужастик, в котором был парень с красной треугольной головой.

Серёга закрывает за собой дверь, разувается и присоединяется к просмотру фильма. Забравшись к нему на диван, я прижимаюсь к его руке. Он тёплый и пахнет чем-то канцелярским. Он не знает, почему я к нему прижимаюсь.

- Она сумасшедшая, - объясняю я ему.

- Тебе виднее, - отвечает он. Уголки его губ подёргиваются в еле сдерживаемой улыбке.

- Угу, - насупливаюсь я. Ничего остроумного в ответ в голову не приходит, и я снова утыкаюсь в фильм – там рыцарь и его... друзья? спутники? разношёрстные искатели приключений? – понятия не имею, кто это, хотя в общем-то с самого начала ничего не понимал – скачут на конях от девушки, привязанной к столбу и сгорающей в огне.

- О чём этот фильм? - спрашиваю я.

- О многом, - отвечает он.

- На коробке написано, что он о смерти.

- Ну, рыцарь играет с ней в шахматы.

- Я заметил. Просто тут ещё эта чума, и я всё никак не могу понять, причём тут она. Разве крестовые походы не в другое время были?

- В другое, - подтверждает Серёжа. - Это намеренная хронологическая неточность.

- О. - Я ещё какое-то время смотрю фильм. - Рыцарь всё-таки проиграет? - не выдерживаю я.

- В конечном итоге – да, - отвечает он. - Мы все ей когда-нибудь проиграем.

- Только не я. Я просто не буду переходить дорогу. Никогда.

- А что если тебе на голову упадёт кирпич? - спрашивает он.

- Но я же должен был умереть под колёсами машины, - напоминаю я. Это же очевидно – я могу умереть только так, как должен был умереть. И никак иначе.

Серёжка качает головой.

- Ты ненормальный. - Он часто это говорит. - То есть, я хотел сказать, - продолжает он, - что как по мне, так жизнь у тебя довольно паршивая – дома нет, и двинутый ты слегка. Так чего трястись за неё?

- А почему бы и нет? - отвечаю я, глядя, как рыцарь со своей шайкой, свитой или не-знаю-кто-уж-там-с-ним приезжают в замок.

Сергей смотрит на меня. Странные образы в его голове перепутаны, так что я не могу их нормально считать. В них смешались руки с бледными шрамами, таблетки, мужчина с сердитым лицом, письменный стол, девушка и ещё куча всего. Увлёкшись, я прижимаюсь к нему плотнее, пока он не говорит:

- Эй, я тебе что, подушка?

И я накрываю его ладонь своей. И он не убирает руки.

Одна стена в квартире Серёжи отличается цветом от остальных. Интересно, почему я не заметил этого раньше? Ну ладно, цвет у неё такой же, а вот оттенок другой – скорее жёлтый, чем рыжий. Не то, чтобы она смотрелась уродливо. Это... как её там называют... «декоративная стена». Только это и оправдывает Серёгу, что я и скажу ему, когда он вернётся. А вернётся он к моей радости в любую секунду – мне страшно скучно и надоели серьёзные фильмы. Нужно отправить Сергея в видеопрокат за какой-нибудь дурацкой комедией с Адамом Сэндлером. Ему понравится «Клик: с пультом по жизни».

Я не открываю дверь, так как у Серёжи есть ключи, это же они так звякают там? Но что-то он дольше обычного копается с замком, а, войдя, не смотрит на меня, не говорит «Салют» или «Как дела!», или «привет, дурка», он просто садится на ступеньку и снимает ботинки, чего обычно никогда не делает – он никогда не разувается сидя, а скидывает ботинки прямо у порога, так что при желании выйти на улицу ты обязательно наткнёшься на них, что меня совсем не беспокоит, потому что я никогда туда не хожу. Там машины, и они сбивают людей.

Наконец, Сергей встаёт, смотрит на меня – всё ещё молча и, захлопнув дверь, идёт на кухню.

У меня такое ощущение, будто в мозги залез паук. Мрачные мысли, мрачные мысли и не мрачные мысли. Поднявшись с дивана, я семеню на кухню, но Серёга уже ушёл в ванную.

- Серёжа, - зову я, - ты себя убиваешь?

- Нет, - отвечает он. - Сам не видишь что ли, Мистер-Телепат-Читающий-Мысли?

- Трюки джедаев не срабатывают, если я тебя не вижу, - объясняю я и добавляю: - Это и правда хреновая суперспособность.

- Сочувствую, - иронизирует Серёжка. - Уйди, а?

Я открываю дверь – она такая убогая, что на ней даже замка нет. Серёжа сидит в одежде на унитазе, уперев локти в колени. Он одаривает меня убийственным взглядом, и если бы взгляд мог убивать – чего, слава Богу, быть не может – то я бы уже умер, зазря промаявшись всё это время паранойей из-за дорог.

- Ты собираешься покончить с собой при полном параде? - спрашиваю я. - Может наденешь что поудобнее?

- Я не собираюсь себя убивать, - отвечает он, устало и горько. И вдруг так громко ударяет кулаком о стену, что я вздрагиваю. - Блять! - кричит он. - И снова: - Блять!

Схватив дезодорант, он швыряет им в меня, но промахивается, попадая в стену. - Уйди! - орёт он.

- Почему ты злишься на меня? - спрашиваю я.

- Я не злюсь, - со злобой отвечает он.

- Ты должен злиться на свою работу. Зачем работать там, если тебя это так бесит?

- Мне нужны деньги. - На его лице тоска. - Блять, - повторяет он. Я бы уже разбогател, если бы за каждое «блять» мне давали по штуке.

- Не понимаю, - говорю я. - Я мёртв, но хочу жить, ты жив, но хочешь умереть. Идиотство какое-то. Нам нужно поменяться местами.

- Угу, - соглашается он. - То есть, нет. Я не хочу... не хочу умереть. Или хочу, - Серёга вздыхает – он часто это делает. - Я просто хочу... не знаю... начать всё сначала. У меня нет друзей, нет семьи, нет никого, кому бы не было на меня наплевать. Моя работа – дерьмо, моя квартира – нора, и вся моя жизнь – говно.

- А меня вообще как-бы нет, - утешаю его я.

Он опускает голову, чтобы я не видел его улыбки, но я всё равно знаю, что он улыбается, и он это, наверное, понимает.

- Да уж, - говорит он. - Всегда может быть ещё хуже.

Я некоторое время смотрю на него. Образы в его голове туманные, серые, блёклые. Он думает о том, что завтра ему придётся вставать и идти на работу, о том, что все будут глазеть на него, и о том, что так будет продолжаться бесконечно, изо дня в день, снова и снова и снова...

- Уволься, - предлагаю я.

- Ну да, вокруг же толпы желающих нанять на работу такого неудачника, как я. - Серёжка трёт глаза. - Я так и не поступил в институт.

- Ну ладно, тогда продолжай себя жалеть, а я пойду подремлю.

- Угу.

Сергей не отрывает взгляд от своих рук. Я хватаю его ладонь.

- Что? - спрашивает он.

- Вздремни со мной. И легче станет.

- Ты ненормальный. - Он всегда так говорит, только в этот раз он произносит слова с теплотой.

- Идём же, - тяну его я, и он поднимается, не противясь.

Я лежу на своём диване (да, это мой диван, я его люблю и одушевляю) и вслушиваюсь в окружающий меня мир – между мной и улицей стена, между мной и небом – крыша, и это потрясающе. Мне нравится тут.

- Думаю, нам нужно снова попробовать перевести тебя через дорогу, - сообщает мне Серёжа. Он на кухне, моет посуду. Такое ощущение, что у него там маленький водопад. - Это просто смешно, что ты не можешь сам перейти даже нашу улицу – она же крошечная совсем, и лежачих полицейских там до хрена. Там нереально кого-то сбить.

- Ммхмм, - мычу я.

- И, может быть, мне хочется посылать тебя иногда за покупками. Вот так, знаешь: «Хей, Валерка, у нас заканчивается тунец, купишь его, пока я на работе?» Ну ты понял. И, кстати, если ты не собираешься отсюда линять, то мог бы заняться хозяйством.

- Ммхммм, - неопределённо отвечаю я.

Серёжа выходит из кухни и встаёт за моей спиной. Я его не вижу, потому что разглядываю трещины на потолке и думаю о том, что одна из них похожа на дракона.

- Ты даже не слушаешь меня, - он не злится, его это наоборот веселит.

- Улицу переходить не буду, - говорю я.

- Рим не за день построили, - задумчиво отвечает он и возвращается к мытью посуды.

Пофиг.

Он роняет что-то в раковину, и я слышу звон разбивающегося стекла.

- Оу, - доносится из кухни. - Блять.

Я кладу ещё одну штуку в свою воображаемую копилку.

- Господи Боже мой, - говорит он – это тоже частая фраза в его лексиконе. - Чёрт.

И потом тишина.

Тишина, тишина, тишина, такая долгая тишина, что я приподнимаюсь на диване и зову:

- Серёжа?

- Как ты... - его голос дрожит, а я никогда не слышал, чтобы у него дрожал голос. Мне это не нравится. Мне не нравятся перемены. Я сажусь. - Как ты... понял? - спрашивает он.

- Понял что? - Я встаю с дивана

- Что должен был умереть.

Нет. Чёрт. Нет... нет... нет... нет... нет... нет... нет. Серёга всё ещё на кухне. Я туда не пойду. Я не вижу его, не вижу, что происходит у него голове, я не хочу знать, не хочу, не хочу, не хочу...

Серёжа выходит из кухни. Он смотрит на меня, и это как... это как в первую нашу встречу, когда я увидел таблетки, рвоту и его, прислонившегося головой к унитазу, с закрытыми глазами и высыхающей испариной на лбу, мечтающего умереть, но он не умирал, ему просто было плохо...

Но эти образы – его, это он их видит...

- Нет, - говорю я. - Ты не должен был умереть. Ты не умер. Если бы ты должен был умереть, я бы тебя не останавливал, потому что тогда бы ты стал таким, как я...

- Ты сказал, что я сам это пойму, - возражает Серёжа.

Я держусь за голову.

- Да... да... да... да... да...

- Ну так... я это понял. - Он хватает меня за руки. - Ты был прав, ты был абсолютно прав, таблетки меня не убили, но это не значит, что неделей позже...

- Нет! - кричу я, выдёргивая из его ладоней руки и делая шаг назад. Я не могу смотреть на него. - Нет, это я виноват, это я сделал, я остался...

- Нет, Валерка...

Я вижу, что он собирается меня поймать, удержать, поэтому я бегу.

Я выбегаю за дверь, на дорожку и мчусь по улице дальше, дальше, дальше, и по дороге, дороге, дороге, и машины визжат, тормозят, гудят и вопят, но не трогают меня, не кусают, не вцепляются когтями – хозяева держат их на коротком поводке, и они просто лают. Они гавкают: БИ-И-И-И-И-И-И-И-ИП. БИ-И-И-И-И-И-И-И-ИП. БИ-И-И-И-И-И-И-И-ИП.

- Валера! - кричит Сергей где-то далеко позади меня. Машины лают и на него. Я же продолжаю бежать, отбивая по асфальту ногами ритм: раз-два, раз-два, раз-два. Выбегаю на тротуар, огибаю угол и не знаю, куда идти, не знаю, где тут можно затеряться и как не дать себя догнать, я никогда здесь не был. Поэтому я бегу на вокзал – единственное место, которое я знаю. Мне там всегда было хорошо. Вокзал – это неплохие деньги, крыша над головой в дождливый день, и если подкопить мелочь и куда-нибудь поехать... куда-нибудь... куда-нибудь... куда-нибудь...

(куда-нибудь в другое место)

ПОЧЕМУ МАШИНЫ НЕ СБИВАЮТ МЕНЯ?

Я перепрыгиваю через турникет, и служащая в синей рубашке кричит «Постойте, сэр!», но я не слушаю её, не останавливаюсь – я не дурак – и несусь по эскалатору наверх, к прибывающему с грохотом поезду. Но она останавливает Серёжу, не умеющего прыгать через турникеты так же ловко, как я, и он орёт: «Блять, вы что, не видите, что он сейчас уедет?!» И они спорят, но я уже не слышу, я бегу вверх, вверх, вверх по движущейся лестнице – чёрному ступенчатому рыбоходу, в котором я сам – одна из рыб, и меня тут нет. Уже нет. Я в поезде и, обернувшись, вижу поднимающегося по лестнице Серёжу. И поезд отходит, и меня уже нет.

Я на другой станции... иду по улице.

Я ухожу подальше от метро и здесь повсюду подростки, раздающие рекламки. Постоянно кто-то переходит дорогу, постоянно кто-то голосует. Я не умру здесь, не умру, не умру, но я хочу здесь умереть.

Можно срезать путь, пройдя через территорию колледжа. Тут хорошее место, удобное для пикников, белки и красные деревья и опять же белки, с большими пушистыми хвостами. Они любят арахисовое масло. Они кажутся ласковыми и доверчивыми.

Я всё ещё в кофте Серёжи.

Сергей, Серёга, Серж, Серёжа, Серёжка, прости, прости, прости, прости, прости, мне так жаль, что ты мне поверил...

Я не знал...

Я не знал...

Я не знал...

Но должен был знать...

Дал бы я ему умереть? Дал ли я ему умереть? Он не умер, но лучше ли это смерти? Нет, нет, нет, нет, нет...

Голуби в моей голове слишком расшумелись. Я останавливаюсь посреди тротуара и бью себя по голове, чтобы все мысли ушли.

- Ты подцепишь венерическую болячку! - выпаливаю я парню, пытающемуся всучить мне флаер.

- По-о-онял. - Он отворачивается и отдаёт флаер другому прохожему.

Серёжа сейчас совсем один, Серёга ушёл домой, Серёжка не поехал за мной, потому что не успел сесть на поезд. Серёжа умер, но не мёртв, и это я во всём виноват, и теперь он будет бояться всего так же, как и я, как и я, как и я, как и я...

Я стою на углу улицы, бормоча себе под нос «как и я», снова и снова... Даже бездомные принимают меня за психа.

Я перейду эту улицу. Я перейду её, и тот чёрный грузовик появится и собьёт меня, он проедется по мне всеми колёсами и швырнёт в канаву, и девушка, что стоит вон там, завизжит, её подруга потеряет сознание, и повсюду будет кровь, мои ноги оторвёт, и одна из них полетит в того бездомного, и его вырвет...

- Валерка.

Вскрикнув, я чуть не падаю на асфальт, но Серёжка успевает меня поймать.

- Господи, - восклицает он.

- Как ты меня нашёл? - кричу я ему в лицо. Он так близко стоит, что должно быть чувствует запах моего дыхания, но мне плевать, мне плевать, мне ужасно страшно, а он не отпускает меня, не даёт умереть, и грузовик снова проедет мимо...

- Я видел тебя, - говорит Серёжа. - Я видел, куда ты поедешь, когда ты из вагона взглянул на меня. Я думал, что не успею, - добавляет он.

- Я бы умер? - спрашиваю я.

Он молчит, и мне хочется кричать, и плакать, и ударить его, но он вдруг, улыбнувшись, отвечает:

- Нет.

Я обмякаю рядом с ним.

- Ты видел меня.

- Угу.

- И я бы не умер.

- Угу.

- Ты можешь видеть.

- Угу.

И он обнимает меня – такой тёплый и живой, и он не злится на меня, и не грустит, и я не понимаю этого, просто не понимаю, но он снова выдыхает в мои волосы своё «угу», и всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо.

- Я так понимаю, - говорит Серёжка по дороге в его дом, - что могу читать твои мысли, а ты – мои?

- Да.

- Тогда может нам стоит... ну я не знаю... приглядывать друг за другом?

- Может. - Я всё ещё в состоянии шока. Мой разум заполнила вязкая темнота, Серёжа же полон рассветов.

- Хей, - на мою ногу ложится его ладонь. Я тупо пялюсь на этот осьминог, затем поднимаю взгляд. - Всё будет хорошо.

- Угу, - отвечаю я.

Когда мы подходим к дороге, Серёжка берёт меня за руку. Мне страшно до тошноты, и я смотрю на него.

- Всё хорошо, - говорит он. - Сейчас машин не будет.

И машин действительно нет.

- Не волнуйся, - успокаивает меня он у другой – широкой дороги. - Здесь ты не умрёшь.

И все машины останавливаются, и никто не едет на красный, и мы переходим улицу.

Рыже-красная дверь с цифрой «пять» прикрыта, но не заперта. Все вещи на месте, но это абсолютно неважно, потому что Серёжка мёртв, и это больше не его дом, он умер, умер, умер, умер, умер. И он не злится. Почему он не злится?

- Почему ты не злишься? - спрашиваю я.

Склонив голову на бок, он думает – слишком быстро для того, чтобы я мог прочитать его мысли. Я вижу, как он тянет руку к моему плечу, вижу, как роняет в раковину стакан и как он видит свою собственную смерть.

- Я не знаю, - говорит он. - Я просто чувствую, что это... что это то, что я хотел. Хотел всё это время. Я хотел умереть не умерев. Я хотел просто начать всё сначала. - Он смотрит на меня. - Я, как и ты, сойду с ума?

- Нет. - Я знаю, что этого не будет, я вижу это, глядя в его изумрудные и чистые глаза, и он улыбается, и он ничего не боится, и он совсем не похож на меня. - Я сошёл с ума, потому что видел, как умрут другие, но не видел, как умру сам.

- Но теперь я это вижу. - Он кладёт ладони мне на плечи.

- Да, - соглашаюсь я. - А я вижу тебя. - И наклоняюсь и целую его, потому что знаю, что это должно случиться, потому что я это вижу.

Серёжа не удивлён – он тоже знает, что так и должно было быть. Запустив пальцы в мои волосы, он языком обласкивает мой рот. Я вижу его наслаждение и желание в красках – розовых и оранжевых, восторженно-ослепительных под моими веками в темноте. Я смеюсь, и он тоже смеётся. Мы смеёмся в губы друг друга, и от нашего дыхания жарко, и это неправильно и правильно одновременно.

Я вижу нас на простынях – тесно сплетёнными, кожа к коже. Я вижу его на себе, потом на боку, обнявшего кого-то (меня).

Я вижу его целующим моё лицо, рот, шею, грудь, живот, член. Вижу его улыбающимся и нерешительным, улыбающимся и счастливым, и у меня перехватывает дыхание, когда я вижу, как он обхватывает мой член рукой и двигает ей – нежно – вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз. И я возбуждаюсь, я так сильно возбуждаюсь – здесь и в том будущем в своей голове. Это невероятно приятно, и я давно уже не испытывал ничего подобного – слишком боялся, что не с кем будет это возбуждение разделить. Я плохо вижу сам своё будущее – в нём всё перемешано и запутано, но я прекрасно вижу будущее Серёжи, и сейчас это будущее у нас одно на двоих – общее, прямо сейчас, прямо сейчас, одно на двоих.

- Что ты видишь? - шепчет он в моё ухо, тихо и нежно, почти неслышно, и я знаю, что он тоже возбуждён, я вижу это в ярком красно-чёрном цвете.

- Нас, - выдыхаю я. - Тебя.

Я знаю, чего он хочет. Он хочет ощущать мои губы на своём члене, лёжа на постели, зажав в пальцах пряди моих волос. Он не будет за них тянуть, - обещает он, - не будет трахать мой рот. Но я хочу, чтобы он его трахал, хочу, чтобы он целовал мои бёдра, и он судорожно вздыхает рядом со мной, потому что: хей, это же Серёжа, и он умеет читать мысли.

- Что видишь ты? - спрашиваю я.

Он видит то же самое. Видит нас обнажёнными, ласкающими друг друга, видит меня, посасывающего его пальцы, наблюдающего за тем, как темнеют и затуманиваются его глаза. Он видит свою руку на моей бледной груди, на моём бедре, на моей спине. Видит меня целующим его запястье, костяшки пальцев, колено – целующим всё его тело, но только не член, где он жаждет быть обцелованным. Он видит меня дразнящим его, но не из жестокости, а из любви к обычной ласке. Он видит меня смеющимся, и мой смех кажется ему прекрасным, даже когда он совсем не к месту, и видит меня наконец-то ласкающим его член - лёгкими, почти невесомыми прикосновениями пальцев, словно я никогда в жизни не видел ни одного мужского члена и не знаю, что с ним делать.

Затем все наши образы перемешиваются – вот и он, и я, и мы вместе, и мы любим друг друга при включённом свете, и всё вокруг рыжевато-осенне-золотое, и трудно сказать – он во мне или я в нём. Мы оглаживаем члены руками, а кожу – губами, и матрас скрипит, кровать стонет, пока мы вбиваемся друг в друга, трахаем друг друга до изнеможения, до потери сознания. Мы знаем все желания друг друга, мы знаем, чего хотим – а хотим мы лечь валетом, чтобы каждый из нас ласкал губами член другого, а пальцами – его зад, я хочу любить его сидя на нём, а он меня сидя на мне, мы хотим заниматься любовью, глядя друг другу в глаза, хотим трахаться целый день, начхав на весь мир, хотим кончать и чувствовать, как кончает другой, потому что всё это для нас сейчас возможно...

- О Боже, - выдыхает в моё плечо Серёжа, кончая. На его штанах спереди расплывается тёмное пятно.

Я смаргиваю, и порнофильм в моей голове замирает на одном кадре, щедро подкрашенный по краям розовой краской смущения.

- Ты только что кончил?

- Угу. И ты тоже, - замечает Серёжка.

Я опускаю взгляд. Оу. И правда. Наверное, это было приятно.

Серёжа смеётся и снова целует меня.

- Идём, - его губы касаются моих. - Дадим будущему воплотиться в жизнь.

Когда я просыпаюсь, свет ещё горит, и я, щурясь, смотрю на будильник. Три часа. Не знаю, дня или ночи, и меня это не настолько волнует, чтобы встать и выглянуть в окно. Серёжа спит рядом... или уже не спит? Я изучаю его лицо.

- Перестань глазеть на меня, - говорит он.

- Почему? - спрашиваю я. Мне никогда в жизни не было так хорошо, хотя я не особенно помню период своей жизни до смерти. Или не случившейся смерти. Но я уверен, что никогда ещё не чувствовал себя таким счастливым, или таким затраханным.

- Потому что меня это странным образом возбуждает, - отвечает он, открывая глаза. Ухмыляясь, я лапаю его под одеялом между ног. Он хмурится, но только внешне, в душе он улыбается.

- Что теперь будем делать? - спрашиваю я, и тут же добавляю: - Помимо секса, - потому что вижу, что через секунду он поцелует меня, толкнёт на постель, прижмётся ко мне и будет тереться своим членом о мой, пока не кончит.

- Снова заниматься сексом, - отвечает он. - А потом... наверное, поедем в Мексику,

- В Мексику? - повторяю я за ним. В его голове образы дельфинов и китов.

- Я вроде, как умер по дороге туда, - говорит он. - Только теперь ты не дашь мне умереть.

- Как ты умер? - спрашиваю я, сбитый с толку. В его голове расцветает образ – белое на голубом. - В авиакатастрофе? Да от укусов пчёл помирает больше народу.

- Ну а сколько, по-твоему, помирает под колёсами машин? - с иронией интересуется он.

- Да полно! - упрямо стою я на своём. И думаю о том чёрном грузовике. Но почему-то при мысли о нём мне больше не страшно.

Опубликовано: 2016-01-05 14:22:23
Количество просмотров: 170

Комментарии