Рисунок молчания. Пролог

Пётр сидит на пассажирском сиденье в моей машине и пытается заснуть. Он сильно расстроен, и мне неудобно даже смотреть в его сторону, потому что я никогда не переживал подобной потери. Это слишком личное, поэтому я предпочитаю просто следить за дорогой.

Его отец умер. Он был полицейским и погиб при исполнении служебных обязанностей. Его застрелили, когда он, сам того не ведая, вмешался в дела нескольких конкурирующих между собой группировок в маленьком промозглом городишке на севере Европы. Группировки... в городе Таллинн. Я с досадой качаю головой каждый раз, задумываясь над тем, как такая кровожадность добралась и до самых отдалённых городов Европы.

Я терял близких людей, но никогда это не происходило так неожиданно. Петя сказал, что, несмотря на работу полицейского, его отцу никогда не приходило в голову, что его могут убить при исполнении обязанностей. Просто напросто, для подобной ситуации Таллинн был не тем местом, а его отец – не тем копом.

Я был с ним, в его комнате, когда ему сообщили. Позвонил лучший друг и напарник отца – Вилли. Петька ответил очень бодро и жизнерадостно, но через три секунды замолчал. Опускаясь в кресло рядом с телефоном, он побледнел. По выражению его лица сложно было что–то сказать, он просто молча слушал. А потом он закрыл глаза и прошептал: – Валера...

Больше всего – больше боли, которую он испытывает от того, что придётся проститься с отцом навсегда, больше всех хлопот, связанных с организацией похорон, больше самих похорон и получения наследства и даже больше своей собственной скорби, – Петруша боится встречи со своим братом–близнецом. По его словам, он боится, что все его чувства будут давить с удвоенной силой, как только он увидит лицо братика. Я сказал, может быть даже лучше, что у него есть кто–то, с кем он сможет пройти через всё это, но понимал – ему не легче от этого. Когда он набрал его номер, я вышел из комнаты не просто из вежливости, а точно зная, что разговор предстоит не из простых, и даже смотреть на это со стороны будет тяжело. Через несколько часов он спустился ко мне в комнату и сообщил, что уезжает в Таллинн, я сразу предложил отвезти его туда. У Петруши нет машины, а я просто не мог позволить ему ехать на автобусе в город, который расположен не так уж далеко от Санкт-Петербурга.

– Хочешь, сделаем остановку? Перекусим? – спрашиваю я, включая печку, потому что Петруша, судя по его виду, мёрзнет.

– Нет. Хотя, может, сделаем остановку и выпьем чего–нибудь?

В ответ я удивлённо вскидываю бровь, но молчу. Ещё нет и трёх часов, но я понимаю, что он имеет право хотеть выпить. Я сворачиваю с главной дороги и останавливаюсь у первого же бара. Это обычная невзрачная забегаловка, но для наших целей подойдёт идеально.

Петруша делает глубокий вдох и медленно выдыхает, прежде чем выйти из машины. Он всё продолжает глубоко вдыхать, как будто открыть дверь – это не пустяк, а целое испытание.

Мы заходим в бар, в котором всего два парня, включая бармена. Садимся у барной стойки, он тут же бросает подставки для кружек на стол перед нами, а между ними тарелку с орешками. Я ужасно голоден, но я много слышал рассказов о таких тарелках в барах, к тому же не хочу заказывать еду при Пете. Сам не знаю почему, но это просто кажется неправильным – есть сразу после новости об убийстве его отца.

Я заказываю пиво, а он тут же выбирает, что покрепче, и заказывает виски. Бармен со звоном ставит перед нами напитки, и я расплачиваюсь. Петруша не возражает, он вытаскивает свой телефон и снова вздыхает.

– Валера сел на самолёт примерно десять минут назад, – он до дна осушает бокал.

– Как он? – я тут же жалею, что задал такой чертовски глупый вопрос. Хотелось бы мне поймать мои слова в воздухе и засунуть их обратно в рот. Я не очень хорошо разбираюсь в общении с убитыми горем людьми, а уж с парнями – особенно.

– Чёрт... да он абсолютно разбит. Всё это неправда. Не знаю, как там он сейчас в самолёте. Я сам ужасно переживаю за него, наверно, он до сих пор плачет, прямо с того момента, как мы поговорили, – он расстроено качает головой и машет бармену, чтобы тот повторил. Невольно хочется посоветовать ему не нажираться, потому что от этого будет только хуже, но я напоминаю себе, что он взрослый мальчик.

Поэтому я безмолвно позволяю ему допить виски, а потом вежливо предлагаю вернуться в машину. Он не возражает, и я понимаю, что ему просто нужно было немного снять это напряжение. Мы возвращаемся к автомобилю, он снова достаёт сотовый и читает сообщение от брата. Качает головой и отворачивается к окну; зная, что он плачет, я смотрю в другую сторону, выезжая с парковки.

Наконец, он успокаивается и засыпает, и я сразу чувствую, что в машине становится легче дышать: напряжение спадает. Будто я могу расслабиться, только пока отдыхает он. Но так и не получилось толком передохнуть – я вижу дорожный знак: до столицы Эстонии осталось тринадцать километров, и у меня снова сводит живот. Я волнуюсь за Петрушу, и за себя – тоже, потому что это дико – наблюдать со стороны всю эту печаль. Чувствую себя каким–то зевакой–извращенцем.

Я уже планирую предложить ему поехать с ним в аэропорт, остаться подольше, если ему это нужно, и кажется, почти также боюсь встречи с его братом. Я не знаю его, но понимаю, что видеть их двоих вместе будет невообразимо жутко. Я вздрагиваю от своих эгоистичных мыслей, но не могу ничего с собой поделать.

Петя просыпается как раз тогда, когда я собираюсь разбудить его, чтобы спросить, как проехать к дому. Он потирает глаза и в очередной раз глубоко вздыхает. Он оглядывается вокруг и хрипло говорит: – На светофоре поворот налево. Потом направо и ещё раз направо. Дом номер 213.

Я следую его указаниям, и вот мы на подъездной дорожке, нашему взгляду открывается дом, расположенный среди деревьев. Остановив машину, я жду, не зная, как лучше успокоить Петрушу.

– Чёрт, чёрт, чёрт, – он коротко вздыхает между словами.

Спустя некоторое время, ему удаётся совладать с собой. – Может, нам стоило сначала поехать в аэропорт Таллинна и забрать его, а потом уже сюда. Не знаю, почему сразу решил ехать в дом отца.

– Можем вернуться. Самолёт приземлится раньше, чем мы успеем добраться до туда, но ты можешь попросить его подождать.

– Нет, нет, всё в порядке. Мой дядя там. Он его подвезёт. Мне нужно зайти в дом, убедиться, что там прибрано и всё такое.

Я киваю и первым выхожу из машины. Открываю багажник, достаю оттуда сумку Пети, который медленно вылезает из автомобиля. Он не говорил о том, что хочет, чтобы я остался, и не приглашал, но я сложил свои вещи на всякий случай. Я оставляю свою сумку в багажнике и иду в дом за Петром.

Он перебирает ключи и, наконец, находит нужный, затем возится с дверью. Я чувствую, что его нужно обнять, чтобы успокоить, но это было бы слишком нелепо. Он всё–таки открывает дверь, но не решается шагнуть внутрь.

– Это ужасно, – говорит он.

Я киваю и иду вперёд него. Включаю свет в холле и оглядываюсь. Наконец, и он входит в дом, резко поворачивает голову к небольшому столику в прихожей. Проследив за его взглядом, я вижу маленькую тарелочку — вероятно, для ключей — и фоторамку. На снимке изображён высокий, довольно неплохо сложенный парень с усами и отросшими волосами, Пётр, и его точная копия; я, естественно предполагаю, что это Валера. Им с Петькой на вид лет двенадцать–тринадцать, одинаковые светлые волосы, хотя, нет, у Пети с отцом темнее, чем у него, и нескладная подростковая фигура.

Лицо Пети вытягивается, и я понимаю, что если ему надо выплакаться, я уйду, оставляя его одного, чтобы он оплакал своё горе так, как ему необходимо.

– Чёрт! – почти выплёвывает он. Спотыкаясь, хватается за стол, чтобы удержать равновесие.

Обнимая друга за плечи, я слегка сжимаю их. – Петруш, я могу... я могу уйти, если хочешь, а могу остаться. Это зависит только от тебя.

Он качает головой, и его лицо краснеет, потому что он сдерживает дыхание. А я не хочу, чтобы он глотал слёзы. – Ты не обязан тут находиться, и я знаю, что тебе надо ехать, – всё это он говорит на одном длинном выдохе, чтобы сдержаться.

– Я предпочёл бы никуда не уезжать. Да, мне, честно говоря, и не надо. Это твой дом, твоей семьи, я просто не хочу навязываться. Не знаю, может, твой брат или родные не захотят, чтобы я находился здесь, в такой–то момент.

Петруша глубоко вздыхает и выпрямляется. Он оборачивается ко мне, его покрасневшие глаза полны слёз. – Можешь ты тогда остаться? Они совсем не будут возражать... Мне просто нужен здесь кто–то, кто не являлся бы частью всего этого... дерьма... понимаешь, о чём я?

Я киваю, интересно догадывается ли Петя, как я воспринимаю эту ситуацию, как всё это влияет на меня? Не то, чтобы я чувствую то же самое, просто не знаю, насколько смогу помочь ему. Я действительно рад, что он попросил меня остаться.

– Пойду, заберу сумку из машины, – говорю я, сжимая его плечо ещё раз.

Возвращаясь, я вижу Петю, сидящего на ступенях лестницы и обхватившего голову руками.

– Тебе стоит прилечь, хотя бы ненадолго, – говорю я, кидая сумку на пол. – Да, и мне вроде как надо немного привести себя в порядок. Уверен, смогу разобраться, что здесь к чему.

– Сомневаюсь, что смогу заснуть, – его голос звучит приглушённо.

– Тогда просто отдохни. Пригодится.

Он ерошит свои светло-русые взлохмаченные волосы, а затем смотрит на меня. – Да, думаю, я попытаюсь, – он встаёт и, не оглядываясь, поднимается по ступенькам. Его плечи опущены, он сутулится и сейчас чем–то напоминает зомби.

Я иду на кухню, мне надо как–то занять себя. На удачу, здесь вроде бы всё на своих местах. Я смахиваю газету со стола в корзину, затем протираю стол и поправляю стулья. Прохожу в гостиную и складываю одеяло, перекинутое через спинку кресла. Меня преследуют ощущения, словно я вторгаюсь на место преступления или стираю память об отце Петруши из его собственного дома. Вот книга на кофейном столике, лежащая переплётом вверх, возможно, на последней странице, которую он читал. Я не прикасаюсь к ней.

Когда вещи и предметы, требующие, чтобы я их почистил или поправил, заканчиваются, я открываю холодильник в поисках какой–нибудь еды. Это как–то глупо и странно, и неправильно, но я умираю от голода. В моих руках оказывается сыр, пачка нарезанной ветчины и хлеб для тостов. Быстро сооружая себе бутерброд, я кладу продукты обратно в холодильник. Сэндвич исчезает буквально за пять секунд, словно его и в природе не существовало.

Снова открывая холодильник, я тянусь за пивом, но одёргиваю себя. Это его пиво. Совсем не понимая почему, я всё же меняю направление и вместо пива хватаю колу. Откуда этот грёбаный сентиментализм? Просто думаю, если бы мой старик умер, я бы держал его пиво в холодильнике ещё некоторое время, а не выпил бы сразу. Я знал, что не стал бы пить. Точно.

Уже половина девятого, не знаю, должен ли я разбудить Петю. Сверху не доносится никакого шума, а его брат может появиться в любую минуту. Я щёлкаю каналы по ТВ и не хочу тревожить Петьку, на случай, если ему, наконец, удалось заснуть, но не уверен, что хочу быть первым, кого увидит Валера, придя домой. Какой–то незнакомец на диване его отца смотрит его спутниковое спортивное ТВ.

Около десяти я всё же решаю встать и посмотреть, как там Петя. Выйдя в холл, я замечаю в длинном узком окошке рядом с дверью вспышку фар подъезжающей к дому машины. Я наблюдаю за тем, как дверь со стороны пассажира открывается и показывается парень. И хоть я видел всего лишь одну фотографию, на которой ему лет двенадцать–тринадцать, я знаю, кто он. Он открывает заднюю дверь и вытаскивает чемодан, затем, захлопнув дверцу, прислоняется к ней спиной. Он смотрит в сторону дома, и моё сердце начинает гулко стучать в груди.

Я чувствую вину за то, что обратил внимание – сколь он прекрасен. Его волосы — густые, длинные и по-арктически светлые. Даже на расстоянии, в ночной мгле я вижу красивую идеальную симметрию его бледного лица. На нём бежевый утеплённый плащ и шарф. В следующую секунду его спокойное и светлое выражение лица меняется, теперь на нём написана чистейшая агония. Точно так же выглядел Петя в машине, когда увидел дом. Он колеблется с минуту, но потом наклоняется к ручке чемодана. Тот шлёпается плашмя на землю, и он падает на колени вслед за ним.

Я вздрагиваю, мой инстинкт говорит мне подбежать, поднять и обнять его, но я останавливаю себя, напоминая, что он не знает меня. Вместо этого я смотрю, как мужчина в чёрном пальто вылезает и обходит машину, останавливаясь рядом с парнем. Он пытается помочь ему подняться, но парнишка не двигается. Блондин рыдает. Мужчина обнимает и потирает его спину, пока он всё ниже и ниже наклоняется к земле. Наконец, я вспоминаю, где нахожусь, и, отпрянув от окна, бегу будить Петю.

Быстро поднимаюсь по лестнице и стучу в дверь его спальни. Но там тишина, и, чувствуя панику, я ругаю себя, жалея, что не пошёл проверить его ранее. Открываю дверь и вижу, что он спит на боку так, что свет из коридора падает на его лицо.

Вздрагивая, он всхлипывает, а затем его глаза открываются, и он садится на постели.

– Он приехал, – говорю я; выходит немного зловеще, а может, так и есть на самом деле.

– Чёрт, – шепчет он. – Где он?

– На подъездной дорожке. Тебе лучше пойти встретить его.

P.S. Произведение посвящается моему единственному и горячо любимому брату Исмаэлю в нашу годовщину. Его руки, я знаю, это тяжело... Тяжело быть молодым... Взрослеть больно, я знаю... Говорю, это тяжело – быть молодым...