Аромат моей мечты

Утренняя серость пропитала воздух. Мир вокруг бесцветен; ночь вобрала в себя все краски шумного, никогда не засыпающего города, и теперь ему придётся хорошенько потрудиться, чтобы вернуть их.

Вспыхнувший на несколько секунд огонёк зажигалки тонет в тусклой влажности. В такие моменты всегда кажется, что небо слилось с землёй, накрыло дома полупрозрачным покрывалом и, туманными каплями пробравшись в глаза, забрала способность различать цвета. Когда-то я на дух не переносил эту особенность начала дня в Санкт-Петербурге; теперь же она стала одной из причин, по которым я полюбил этот город.

Выдыхая дым, наношу ещё один серый мазок на картину зарождающегося утра. Здесь тихо — звуки ползущих по улицам машин не долетают до крыши многоэтажного здания. Впрочем, даже если спуститься вниз, в распахнутые входные двери не ворвётся оглушительный городской шум. В эти короткие мгновения на границе сна и бодрствования весь мир словно останавливается и делает глубокий вдох, собираясь с силами перед тем, как рухнуть в круговерть нового дня.

Сделав последнюю, самую глубокую затяжку, тушу сигарету и медленно иду к выходу с крыши. На языке остаётся чуть горьковатый вкус табака, и я уже начинаю тянуться к карману куртки, в котором всегда лежат мятные конфеты, но останавливаю себя. Весь смысл этих редких перекуров — во вкусе, остающемся во рту, в запахе, витающем вокруг.

Само по себе курение давно потеряло свою прелесть, ещё в тот день, когда я пришёл на концерт Тины; когда она провела меня по «своему» Санкт-Петербургу; когда мы расстались навсегда, чтобы вновь встретиться через пару часов; когда она снова решила остаться со мной. Рядом с ней многое стало ненужным. В общем-то, практически всё, чем я окружил себя в годы без неё.

Но ей нравится вкус сигарет. Нравится запах дыма. И этого более чем достаточно: потенциальный риск раковых заболеваний теряет свою значимость, когда она медленно слизывает вкус табака с моего языка и губ, когда утыкается лицом в мои волосы и делает глубокий вдох, шепча:

«Пора бросать курить, Валер, сколько можно».

Даже не видя её, знаю, что, говоря это, она хитро улыбается; Тина прекрасно понимает, зачем я курю. Это ещё одна маленькая тайна, секрет, который никому другому знать не нужно. Соглашение, достигнутое без долгих обсуждений: она делает вид, что недовольна, а я — что жить не могу без редких перекуров. И всё это ради одной улыбки, ради наслаждения в её глазах и долгих поцелуев с дымным привкусом.

Ради её счастья.

Задумавшись, я медленно захожу в квартиру и стягиваю кеды. Стараюсь двигаться как можно тише, словно мелкий воришка, решивший разжиться деньгами. Прокрадываюсь к спальне и на мгновение замираю перед приоткрытой дверью: сердце судорожно колотится в груди, а горло сжимается, не давая дышать.

Что если она ушла?

Этот страх не оставит меня, наверное, и через двадцать, и через тридцать лет. Я не стыжусь его: скорее, принимаю как данность. Все мы опасаемся смерти, а я знаю, что умру в то самое мгновение, как пойму, что она оставила меня.

Это не фигура речи, не пустые слова. Когда-то я провёл без Тины три года, думая, что мы никогда больше не встретимся; проживая день за днём только благодаря скрытой глубоко внутри надежде на то, что окажусь неправ. Но если она уйдёт сейчас, этой надежды не будет.

Собравшись с духом, медленно толкаю дверь. И тихо выдыхаю, увидев тусклое сияние её кожи.

Каждая клетка моего тела оживает, когда её запах проникает в лёгкие. Страх, преследовавший меня на протяжении всего дня, проведённого вдали от неё, растворяется в тишине комнаты, и на его место приходит счастье. Нет никаких брызг шампанского, криков «Ура!» и фейерверков. Моё счастье спокойно и безмятежно; оно кружит голову, стучит в висках, жжёт глаза самой восхитительной разновидностью слёз, и я не променял бы его ни на что иное.

Пару лет назад Тина сказала мне, что наша любовь не похожа на рыцаря в сверкающей броне — скорее, напоминает порядочного фермера в сером твидовом костюме. Помню, горло тогда сжалось, несмотря на близость Тины: мы лежали, обнявшись, и смотрели в потолок, на тускло светящиеся в темноте фосфорные созвездия. Конечно же, я был уверен, что это упрёк — кого может привлекать какой-то посредственный фермер? Все девушки мечтают о принцах и рыцарях, мечтают о том, кто превратит жизнь в сказку. Она же, почувствовав, как я напрягся, звонко рассмеялась.

- Нет, ты не понял, - проговорила она, обхватив ладонями моё лицо и неотрывно глядя в глаза. - Кому нужны рыцари, когда рядом есть нежный, заботливый и верный мужчина? К чёрту этих пижонов в доспехах — они жить не могут без подвигов и в любой момент могут умчаться за горизонт, на прощание прокричав, что посвятят убийство очередного дракона только тебе, даме своего сердца. Разве та, что искренне любит, предпочтёт провести день, неделю, год в одиночестве, в полном тревоги ожидании? Нет, нам хочется, чтобы рядом был порядочный фермер. Чтобы он целовал в макушку и крепко обнимал перед тем, как уйти на работу. Чтобы он любил, несмотря ни на что, и посвящал нам не какие-то дурацкие подвиги, а самого себя.

- Фермеры скучные, - недоверчиво возразил я.

- Дурак ты, - хмыкнула Тина, снова устраиваясь у меня под боком. Её дыхание теплом омыло кожу, и я невольно расслабился и крепче прижал её к себе. - Нельзя всё воспринимать так буквально. Да и подумай сам: в жизни рыцарей слишком много драм и смертей. Нам же, в конце концов, нужно лишь спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. - Тихо вздохнув, она потёрлась носом о моё плечо. - Мне так уж точно. Тем более нам с тобой прекрасно известно: от такой «фермерской» любви никто не застрахован. Даже рок-звёзды!

Сейчас, глядя на Тину, я в точности понимаю, о чём она говорила. Моя не по годам мудрая девочка с печальными глазами...

Она лежит на боку, прижав руки к груди. В этом году лето в Санкт-Петербурге выдалось настолько жарким, что даже вечно мёрзнущая Тина, которая вечерами по привычке закутывается в одеяло, во сне откидывает его в сторону. На сливочно-белой коже видны маленькие капли пота. Подхожу ближе, не отрывая взгляда от своей жены.

Панорамное окно впускает в комнату тусклый утренний свет, оставляя снаружи шум пробудившегося города. Здесь, в нашей спальне, всё ещё царит тихий рассвет, и в этой тишине мы с Тиной — одни. Нет ни менеджеров, которые требуют нашего немедленного присутствия на очередной встрече, ни толп поклонников, жаждущих отхватить кусочек моей футболки или прядь волос Тины. Есть только я и она. Только мы.

Присев на корточки у кровати, медленно подношу руку к шелковистым прядям: к единственному тёмному росчерку на белоснежных простынях. Кончики пальцев покалывает от её близости, больше всего на свете хочется прикоснуться к ней, но я сдерживаюсь, зная, что тогда всё будет происходить слишком быстро, слишком бурно, слишком резко. Сколько раз это происходило? Двадцать, сорок, сто? Сколько раз я поддавался желанию быть как можно ближе к ней и потом жалел, что не впитал эту близость целиком, до последней капли, растягивая удовольствие?

Она называет это аллегро и часто во время репетиций кидает на меня многозначительные взгляды при виде этого слова над нотным станом. Аллегро — это быстрые, жадные, ненасытные поцелуи. Аллегро — это смятые простыни и не до конца снятая одежда. Аллегро — это взъерошенные волосы и следы туши на щеках, это помада, размазанная по нашим губам и порванные чулки. Аллегро — это неудержимая тяга друг к другу, которая не утихает ни на минуту.

Аллегро — это мы с Тиной. Но только не сейчас.

Сейчас мне нужно дольче. Нужно в очередной раз показать, что она не зря прислушалась ко мне, не зря осталась.

Наша любовь не похожа на рыцаря в сверкающей броне. Но девушки ведь мечтают не об этом, верно? Девушки мечтают о сказочном принце, который будет галантен и нежен, который подарит возможность почувствовать себя принцессой.

Именно поэтому сейчас кончики моих пальцев – в считанных миллиметрах от волос Тины, которые тёмно-русыми ручейками расчерчивают белизну белья. Благоговейно глажу воздух над ней, боясь коснуться, боясь неловким движением разрушить магию этого утра.

Тихонько вздохнув, Тина вдруг начинает ворочаться, и я статуей застываю у кровати. Только не просыпайся, любимая. Дай мне хоть раз сделать всё по-своему.
Стоит ей открыть глаза – и я пропаду. Как можно сдерживаться, утонув в тёмно-синей пучине её взгляда?

Невозможно.

Словно услышав мою беззвучную мольбу, Тина замирает. Только дрожат ресницы, словно от дуновения ветерка, да грудь приподнимается и опускается в такт размеренному дыханию.

Вспоминаю вдруг, как когда-то, ещё в нашей прошлой жизни, в жизни до аварии, до смертей, до комы и до расставания, мы с Тиной играли друг на друге. Она была самым совершенным инструментом в мире, и тихие стоны звучали слаще любой другой музыки.

И сейчас, не зная, с чего начать, как передать ей всю нежность, что рвётся изнутри, я начинаю играть.

Гитара всегда помогает мне успокоиться. Скольжение пальцев по ладам, вжимающиеся в кожу струны – всё это привычно и знакомо, и мне не нужно обдумывать каждое следующее движение. Так происходит и теперь. Поток мыслей резко обрывается, когда я касаюсь шеи Тины. Нет никаких сомнений и нерешительности.

Есть только она. Остальное неважно.

Всё, что происходит дальше, растворяется в туманной утренней дымке. Чёткость окружающего мира пропадает вместе с нерешительностью: нежность, которой не всегда удавалось найти выход, теперь прорвалась на свободу и можно даже не пытаться сдержать её. Да и зачем?

Тело Тины – это нотный стан и мягкие струны, это тонкий гриф и сложнейшая партитура. Сколько раз я считал, что предстоящее выступление на сцене – самое важное в моей жизни? Что именно тогда я обязан был сыграть идеально?

Но всё это было детским лепетом по сравнению с тем, что происходит в эту самую минуту.

Всё меркнет рядом с ней.

Прикрываю глаза, услышав первый стон, яркой лентой вплетённый в растрепавшуюся косу её дыхания. Всегда наслаждавшийся тем, как она, закрыв глаза, словно прислушивалась к беззвучным нотам, что разливались в тишине, сейчас я сам слышу их, слышу эту нежную, тягучую мелодию. Подчиняюсь её притяжению, сдаюсь без малейшего сопротивления: с головой погрузившись в течение музыки этого серого рассвета, я играю на Тине, и мир расплывается, изредка вспыхивая перед глазами отрывистыми кадрами пастельных тонов.

Вспышка – приоткрытый рот Тины; прижимаю большой палец к искусанной нижней губе, окунаю его в судорожный вздох, который медово-сладким слоем остаётся на коже.

Вспышка – шея Тины, покрытая мурашками; я в паре сантиметров от её гладкости, и, опускаясь всё ниже и ниже, оставляю за собой влажную дорожку, рисую на самом идеальном в мире полотне сюрреалистичные узоры.

Вспышка – запрокинутая голова Тины; её длинные, тонкие, изящные пальцы сминают простыню, зарываются в мои волосы, притягивают всё ближе и ближе с такой силой, будто ожидают сопротивления, но его нет: я с радостью приникаю к зовущей влажности, тихо застонав, когда язык омывает сладко-солоноватый вкус.

Вспышка – неудержимая дрожь Тины; я дрожу вместе с ней, пульсирую, задыхаюсь, наслаждаюсь, ни на секунду не замедляя движений рук, ни на секунду не отрываясь от лихорадочно-горячего тела.

Вспышка – нетерпеливые губы Тины; сумасшедший поцелуй - и наши вкусы окончательно смешиваются: её терпкая сладость и моя дымная горечь переплетены так тесно, что я перестаю понимать, где она, а где – я, и окончательно теряю голову.

Вспышка – ищущие руки Тины; она тянет ткань футболки вверх, борется с застёжкой на джинсах, и когда моя обнажённая грудь впервые касается её, беззвучно шепчет что-то, впиваясь зубами в мою шею, плечо, руку, и её восхитительный яд впитывается в кожу, струится по венам, до невозможности обостряя потребность слиться с ней.

Вспышка – всепоглощающее тепло Тины; оно облаком окутывает меня, становясь всё плотнее с каждым движением, с каждым толчком и стоном.

Вспышка – имя Тины, срывающееся с моих губ; моё имя, срывающееся с её.

Вспышка – широко распахнутые глаза Тины.

Вспышка – крики Тины.

Вспышка – Тина.

Вспышка.

Вспышка.

Вспышка...

Мир снова обретает резкость под переливчатый смех любимой. Она лежит, обхватив мою талию ногами. Теперь уже её пальцы выводят на моей коже необъяснимо-прекрасные узоры, а изящные ступни скользят по пояснице. Я же не могу двигаться, полностью поглощённый самой восхитительной разновидностью усталости из всех существующих.

Я мог бы провести так целую вечность: дыша её запахом, уткнувшись носом в тонкую шею, гладя растрёпанные волосы. Но довольствуюсь и доступными нам мгновениями, минутами, часами – какой дурак будет отказываться от одного глотка амброзии из-за мечты о неограниченном доступе к напитку богов?

- Что ты там говорил о скучных фермерах? – вдруг тихо спрашивает она, касаясь губами моего уха, и я в ответ невольно улыбаюсь: её хриплый голос серебристой нитью вплетается в затихающую мелодию нашего утра.

Одного из тысяч тех, что ждут нас впереди.