Смерть, я люблю тебя

Она гудела и пела, шептала и танцевала.

Она проникала в мои вены и сворачивалась прямо в желудке.

Заставляя меня пульсирующими ритмами её чарующего тепла изнывать от желания.

Увлекая, стуча и вибрируя, она звала меня.

Она потопила меня в себе.

Покрывая ядом зубы и укрепляя мою решимость.

Было бы более эффективно позволить ей созреть.

Позволить её презренному страху омывать моё горло каждым быстрым глотком.

Её кровь должна быть моей.

Так же как и она сама.

Стоит ей только начать просить, умолять, требовать и плакать для того, чтобы я её вкусил.

Она моя, целиком и полностью.

Единственный вопрос в том: сколько для этого нужно убить людей.

Полнейшая тишина смерти повисла в воздухе.

Сердце отбивало последние удары, в лёгкие проникал последний воздух, мозг запустил свои последние сигналы.

Это было до великолепия сложно и в то же время восхитительно просто.

Последний глоток крови наполнил рот, посылая разум в экстаз. Ветер как будто перестал дуть, птицы спрятались, трава завяла.

Природа ответила на моё неестественное существование, отвернув голову; она оплакивала смерть на моих руках, своей неподвижностью.

Даже зловещие облака укрывали сияющее солнце от меня – чудовища.

Секунду я смаковал вкус и наслаждение от своего убийства, прежде чем звуки и ярость вновь прошли через меня.

Спасаясь на дереве около дома, я сел и начал ждать, позволяя парам давно уже умершего адреналина проходить через меня.

Тонкими капельками тёмно-красного цвета покрыт путь к двери там, где лежал мой настоящий подарок. Куча химически обработанных волос весела на двери дома. Полоски изорванной одежды валялись по всему двору. Мой острый взгляд может заметить следы даже от самых маленьких трещин до гвоздей, вбитых в дверь.

Я был не уверен, заметит ли она тут эти знаки. Я должен буду, наверное, в будущем вырезать их. Может быть, оставлять сообщения. Наверное, тело не может говорить само за себя...

Мышцы на моём лице дрогнули, выгибаясь вверх в то, что, я вспомнил, было подобием улыбки. Даже я мог бы признать красоту своего подарка.

Его художественную ценность.

Чистый серый свет предавал бледность её кожи, которая уже скоро приобретёт синий оттенок. Её мёртвые глаза уже высохли от влаги, как в жаркой пустыне. Если я достаточно везуч, до меня дойдёт декадентский аромат её распада, прежде чем её найдут.

И как всегда, кровь – мой реквием. Это изобразительное искусство я освоил несколько десятилетий назад, изучая глубину и широту укусов, идеальное расположение каждого из них. Даже сытый после пира, который я только что вкусил, яд заполняет мой рот, напоминая о себе.

Долгое вкушение крови с помощью моих зубов через её яремную вену. Укус на запястье. Прокол в бедре. И Убийственный укус в грудь, достаточно глубокий, чтобы пить из полой вены, получая каждый глоток прямо из её сердца.

Кровь разбрызгалась по телу подобно картине Джексона Поллока. Её разорванное сердце выплеснуло то немногое, что я не выпил в реки тромбоцитов. Видеть, как эти реки струились вдоль её тела, стекали по ступеням красным водопадом только для того, чтобы образовать небольшую лужицу на бетоне, было завораживающе.

Послышался приближающийся рёв двигателя; запах грязных и вонючих подростков отвлёк моё внимание от деяния.

Она приехала.

Моё тело, тоскуя по ней, наклонилось в сторону автобуса. Он остановился за четыре дома отсюда, и из него вышел только один человек. Тот, кто свёл всё моё существование к подслащиванию её постоянно разрастающемуся аромату. Идя ко мне, она пахла выхлопными газами, жиром из столовой и пахучим потом сокурсников. Это уничтожило все намёки на то, что мне в ней нравилось.

Она вошла в поле моего зрения, показывая всю её унылую флегматичную жизнь: её плебейские особенности, её ритмичное сердцебиение и даже её дыхание. В считанные секунды это всё изменится. Все примитивные аспекты её жизни уничтожаться, когда она обнаружит то, что я оставил для неё.

И тогда бессознательно она начнёт становиться моей.

Её ноздри раздулись, узнавая запах опасности, её лицо побледнело, ощутимо чувствуя смерть. Руки задрожали, и живот слышно сжался.

Она даже ещё не видела, но уже знала. Она знала, что я сделал для неё.

Неровный стук неуклюжих ног отдавался от тротуара, пока моя глупая девочка бежала ко мне.

Меня вновь поприветствовала тишина. Её дыхание и пульс замерли, когда она увидела зрелище перед собой.

Я оставил её безмолвной, но её вид и запах совсем не были тусклыми. Под маской шока были явные признаки ужаса. В её мудрых глазах было видно начало полного опустошения.

Я мог купаться в её восхитительности. Я мог утолить свою жажду бушующим запахом её страха. Я буду проигрывать вновь и вновь звук её возобновившегося дыхания и мчащегося пульса, пока воздух заполнял её лёгкие.

Её крики удовлетворят меня на долгие дни до тех пор, пока она охотно не придёт ко мне в руки.

А образ её, насквозь пропитанной кровью, которой измазаны её руки, которая засохла в её волосах, и которой покрыт её рот, из-за её попыток сделать искусственное дыхание, поможет мне продержаться.

Даша подавляла тошноту, стирая с лица слёзы и сопли, пока она прижимала к себе тело мёртвой матери. Матери, которая осмелилась критиковать предпочтения в еде своей дочери этим утром. Её намёки заставили меня применить силу. Даша должна знать, что я никогда не позволю никому стоять на нашем пути.

И она узнает. В конечном счёте.

А до тех пор я буду ждать.

Она скоро приедет в Петербург, чтобы начать жить со своим единственным живым родителем.

Пока живым, но и это не надолго...

Она приехала.

Какими бы люди ни были, а предсказуемостью отличалось большинство. С комом в горле и со слезами на глазах она улетела к своему далёкому отцу, а значит прямиком в мои руки. Измождённая и бледная она приобщилась к своей новой рутине, - помогая своему никчёмному родителю, не высовываясь в школе, и отчаянно пытаясь избавить от привкуса крови матери свои уста.

Некоторые капли уже никогда не исчезнут...

Этот её образ с тёмно-красными каплями на губах помог мне выдержать прошлый месяц. Это связало нас. Ибо я знал, что она видела это, попробовала это, проживала это каждый раз, когда закрывала свои глаза. Скоро она поймёт, с кем нужно связать все эти ощущения, и тогда моё имя будет слетать с её губ с очередным всхлипом, разрывая тишину ночи.

Пока же она плакала по матери, просыпаясь в холодном поту, от страха хмуря брови. Она, наверное, не знала, но эти ночи были наши. Расположившись на древе, недалеко от её спальни, я наблюдал. Я упивался нашими воспоминаниями о моём первом роковом подарке, и с нетерпением ждал возможности, чтобы подарить ей ещё один. Если мои инстинкты не ошибались, завтра, наконец, мне представится такая возможность.

Ведь побережье было опасным местом...

Она поддалась на уговоры своих сверстников.

Даже спустя такое короткое количество времени, слабый ум начинает всё забывать. Скорбь и ужас уступают спасительной лжи, которая твердит, что мёртвые хотели бы, чтобы мы продолжали жить. Мёртвые не чувствуют настроения, они покрыты землёй или же, как я, ходят по ней. Мы замираем в одной стадии, в то время как жизнь вокруг меняется. Они убегают от мыслей о нашей смерти не из уважения, но чтобы избежать существования подобно нашему, застыв в текучести жизни.

Тогда они ещё не знали, что мы всё ещё около них, наблюдаем за ними совсем не издалека.

Даша доказала, что она была таким же человеком, как и остальные. Брызги крови её матери всё ещё могли покрывать её веки ночью, но она уже вернулась на землю обетованную. Готовый в скором времени уменьшиться в размерах обычный класс средней школы Петербурга разлёгся на песке, греясь в лучах солнца, которые так редко проскальзывали между дождевыми облаками. Их бессмысленная болтовня сквозь шум волн долетала прямо до моего месторасположения, в густом подлеске пляжа на побережье Финского залива.

Она сидела на прибитом волнами куске дерева, в слишком большей ей куртке. Она согласилась присоединиться к ним из-за мнимого одиночества, но осталась в стороне от их компании. Я почти желал, чтобы она заговорила, я хотел услышать её робость, которая уже звучала в моей голове. Но её сдержанность, возможно единственное, что сохраняло жизнь этим негодяям. Я совершенно точно не оценивал по достоинству их попытки забрать её у меня.

Её тоже возмущало их вмешательство; их неспособность понять, что она уже попала в лапы другого. В середине какого-то нелепого детского предложения она ушла от них. Будучи и без того до абсурда неуклюжей, ботинки без шнурков, которые были на неё надеты, мешали ей ходить по сыпучей поверхности. Пятки её ботинок ушли в песок и, вынырнув обратно, бросили этот самый песок в глаза худой, как рельса, блондинки.

Яд заполнил мой рот в ожидании того, что сейчас должно было произойти. Пустые мелкие дурочки со страшными мыслями о других, редко имеют хоть каплю доброты в своих сморщенных сердцах. Ругательства посыпались из её грязного рта, когда на неё попал песок. Она визжала, как банши, когда понеслась в сторону Даши. Худощавые плечи, подпитанные гневом от ущемлённого самолюбия, толкнули её, отправляя лицом в песок.

Даша упала, мокрые песчинки царапали её лицо, заполняя рот и щипля глаза, но она не двигалась с места. Однажды она упадёт передо мной в мольбах, но до тех пор каждый, кто попытается воспользоваться этим моим правом будет тщательно устранён, и начну я с этой мегеры.

Природа не любит дисбаланса, и всегда стремится заполнить вакуум, который создаёт.

В гневе безвкусная блондинка перешагнула через Дашу, как если бы та была не важней её обуви, которую она скинула по пути к заливу. Бормоча о социально-ненужных сиротах, она отобрала доску для серфинга у такой же пустоголовой брюнетки, и бросилась в бурный прибой.

Зловещая улыбка расплылась на моём лице. Когда появляется возможность, неразумно игнорировать её.

Не нужно было красться по пляжу, ведь ничей зоркий глаз не мог сосредоточиться так быстро, чтобы увидеть меня. Быстрое погружение, и я уже в мутной воде. Ни холод, ни влага не могли помешать существу, которое было сильнее, быстрее и мощней, чем всё то, что создала природа. Особенно по сравнению с девушкой, которая плыла, брызгаясь водой, загребая её под себя. Это было почти оскорбительно из-за своей простоты. Одетые в неопрен ноги, заканчивающиеся ступнями неестественно-оранжевого оттенка, свисали по обе стороны доски. Она была просто спелой ягодой, которую нужно было сорвать.

Мощными гребками я исследовал глубины, кружась вокруг неё с тихой грацией хищника, которого потом обвинят в этом преступлении. Сжатием моих пальцев и движением запястья я сдёрнул её с её насеста, и потянул её вместе с доской на морское дно. Она вряд ли заметила изменение обстановки до того, как мои зубы вгрызлись в её бедренную артерию.

У смерти много разных вкусов. Иногда в тело может проникать пряное и богатое тепло. Пыл их испуганных криков. Порыв мрачного удовольствия, когда они борются и просят о забытой милости Божьей. Всплеск страха заражает их кровь, когда она начинает заполнять мой желудок. Насыщение от осознания, того, что убийство навсегда оставит след в душах оставшихся в живых дураков... что даже до того дня, когда их короткая бессмысленная жизнь закончится, они всегда будут видеть перед собой тот великолепно изуродованный труп. И осознание того, что они всегда будут представлять своё лицо на месте того мертвеца.

У Наталии, той назойливой матери, была такая смерть. Её убийство было великолепно спланировано, чтобы пощекотать нервы и подразнить её любимую дочурку.

Девушка, чьё имя доносилось из воды как Лина, так не умерла. Она не заслужила того, чтобы я трепетал от её смерти. Солёная, испорченная венерическими заболеваниями, её кровь опаляла моё горло, как будто предумышленно предотвращая какое-либо удовольствие для меня. Даже в своей смерти она была эгоистична.

Это была холодная смерть. Тепло не пробегало в меня, заглушая мою жажду. Не было чувства триумфа от её поражения. Она была не та девушка, вкусом которой вы наслаждаетесь, а та, от которой вы отплёвываетесь, дабы избавиться от послевкусия.

Это было как уравновешивание баланса; её жизнь за то пренебрежение, с которым она отнеслась к тому, чтобы было моим.

Не желая и дальше довольствоваться этой заражённой кровью Лины, я погрузил свои зубы глубже в её бедро. Я калечил её, разрывая её плоть, рассекая мышцы и жуя кости. Каждый отрываемый мной кусок её недокормленного тела я выплёвывал обратно в окровавленную воду. Её движения и крики только приближали её кончину, поскольку кровь вытекала быстрее, а вода заполняла её лёгкие.

Она задыхалась и беззвучно кричала, глотая окрасившуюся её же кровью воду и плавающие хрящи. Она пиналась ногами и молотила руками, и бедро, захваченное моими зубами, только ещё сильнее отрывалось от её тела, облегчая мне задачу. Даже необходимость можно было превратить в развлечение, так что я освободил её, посмеиваясь, в то время как мёртвый груз её конечности тащился за ней. Она отчаянно пыталась плыть через рой мышц, тканей и костей, захлёбываясь в собственной крови, в попытках вырваться наверх. В надежде убежать от неизвестного зверя, назвать которого человеком она с трудом могла себя заставить.

Праздный юмор превратился в скуку. Всё, что удерживало её ногу на месте, был последний мускул, и остался последний укус, чтобы разорвать его. Её дыхание остановилось, и пульс стал слабеть, её неминуемая смерть читалась в её глазах. Последний синапс её всё ещё соображающего ума запнулся и после был уже не в силах довести до конца её мольбу о том, чтобы это закончилось. Едва живое тело продрейфовало в мою сторону и прибилось прямо к моим рукам. Её поверхностный разум фиксировал только её боль, а не красивейший символизм этой расплаты, которую она вынудила меня совершить.

Не остаётся никаких метафор в мыслях о смерти, только банальное желание прожить жизнь куда более долгую, наполненную любовью и деньгами – вот и все сахарные интерпретации их счастья. Редко когда они останавливаются, чтобы пожалеть о том, что они не были лучшими людьми, и то подобное происходило лишь с одной единственной целью - сделать последнюю попытку попасть в Рай.

Она уже была на последнем издыхании, и не в состоянии понять, какого это – быть жертвой. Каково это – быть той, кто случайно кинула песок в лицо озлобленной девушки. Она должна была знать, что каждое действие имело ответную реакцию; око за око. Будь то по закону Бога или науки, если бы она хоть чуточку соображала, пока умирала, она бы узнала каково это - быть сбитой с ног.

Жизнь покинула её тело так же легко, как она и жила – быстро и бессмысленно. Её единственной целью оставалось быть моим обетом, данным Даше.

Замаранные кровью волосы послужили хорошей ручкой для перетаскивания тела. Оставаясь под водой, я плыл к берегу, чтобы выбросить её в волны. Искажённое тело подняла зыбь, и оно повисло на гребне, прежде чем умчаться в пену с розовым оттенком. Оно исчезло за следующим гребнем только для того, чтобы быть выброшенным на берег приливом новой волны, окатившей пляж.

Труп выкатился и остановился. Уцелевшая нога была согнута под неестественным углом, в то время как распотрошённый кусок второй вертикально торчал из песка. Широкие безжизненные глаза смотрели на человека, сидящего на краю линии прилива.

Она уже знала меня и предугадала мои желания.

Там сидела Даша, ожидая мой подарок.

Мокрые ботинки остались сохнуть вдали от неё. Я вытащил из кармана пару шнурков, всё ещё грубых из-за песка, с которого я их подобрал. Я быстро продел их в отверстия, очень аккуратно, чтобы они были не слишком свободны.

Так чтобы Даше не удалось пораниться ими.

Ведь мёртвой блондинке они вряд ли уже понадобятся.

Все взгляды были прикованы к этому скучному району Петербурга. СМИ, отчаянно пытаясь поселить в умах людей паранойю и страх, стекались туда. Сказки о поедающей детей акуле распространились по всей стране, в тоже время были расставлены бесполезные знаки, которые должны были отпугивать пловцов. Пляжи опустели; матери начали читать лекции в незначительных попытках ввести себя в заблуждение насчёт детской безопасности. Они цеплялись за безопасность суши, и ошибочную веруя в то, что она предоставит убежище.

Через маску шока они прихорашивались для камер и говорили о трагедии, по-настоящему страшной, по их мнению, для родителей погибшей. Она действительно была такой хорошей девушкой.

В магазинах и своих гостиных они перешёптывались о другом:

- Эта девочка Блейка, наверное, никогда не оправиться от смерти матери.

- Бедный Степан, как он может помочь девушке, которую преследует смерть?

Фотокамеры преследовали её, чувствуя, особый интерес к этой истории. Это была девочка, чья мать была жестоко убита, и по тому делу у полиции не было ни единой зацепки, и это она та, кто нашла другое изуродованное тело, прибившееся к берегу. СМИ всегда любили трагедии.

- История Дарьи Блейк это настоящая история ужасов, но что сказать... к сожалению, её отец сделал её недоступной для дачи комментариев. Начальник полиции выразил свои пожелания по поводу охраны её частной жизни ради её тонкого психического здоровья. Мы, конечно, уважаем его просьбу...

На её отца свалился шквал звонков от врачей, предлагающих вылечить её. Он оставил без внимания их пустые фразы: «посттравматическое стрессовое расстройство», «шок», «внутренняя сломленность». Ни одни номер не был записан, каждое сообщение на голосовой почте было удалено, все визитные карточки были выброшены. С его дочерью не происходило чего-то такого, что не могло бы быть вылечено дома. Время исцелит все её раны.

Он был хорошим человеком, этот Степан Блейк.

Изголодавшиеся журналисты расположились по периметру школы, в попытках поймать двадцати секундные записи притворного волнения. Даша стояла на стоянке, защищённая от любопытных объективов и поддельного сочувствия. Её лицо мало что отражало, ни трагического прошлого, ни каких-либо признаков мелькающих эмоций в её пустых глазах. Если бы не аккуратно завязанная обувь, которая была на ней, то я бы обвинил её в том, что она не ценит мои усилия. Но я знал, что нерешительность была знаком её веры в меня, её собственных познаний в то, о чём перешёптывались её соседи: смерть преследует её, и остановиться она только для неё.

Завизжали шины, когда некомпетентный ребёнок увернул свой громоздкий фургон от выстроившихся в ряд операторов. Даже издали было ясно, что за дорогой он не следил, и всё его внимание было приковано к ручке и тетрадке, расположенным поверх руля. Было маловероятно, что машина не зацепит прохожих. Этот парень, Тимофей, который наблюдал свою короткую жизнь короткими вспышками, всплывшими в его голове, окажет мне большую услугу, уничтожив препятствия к доступу к моей девушке, всё ещё зарывшейся в свою книгу. Во всех намерениях и целях он собирался обеспечить меня завтраком и шоу...

Благодарность, которая так редко бывает искренней, может превратиться в зловещую и корыстную быстрее, чем колесо успеет закончить свой поворот. Благодаря чудесному мастерству инженеров Набережных Челнов, фургон повернул далеко от СМИ; резкость поворота блокировала торможение. Его водитель, введённый в заблуждение радостью от отсрочки смерти, выпустил руль и закрыл глаза, посылая свою благодарность Богу. Основные законы движения, очевидно, ускользнули от его недалёкого умишки: объект в движении остаётся таковым до тех пор, пока на него не воздействует неуравновешенная сила, которая должна всё-таки появиться, чтобы предотвратить движение.

Цель громоздкой машины сдвинулась, как и надежда молодого Тимофея пережить это утро. Он потерпел неудачу, как и все остальные, не увидев Дашу. Так легко они проходили мимо неё, и они заплатят за это фунтом плоти.

Своевременный прыжок из леса, и я приземлился на пути фургона. Ещё один прыжок, и я разбил автомобильное стекло головой, спланировав «несчастный случай» для водителя. Неудачливый спортсмен, который всё ещё прикрывался собственными руками, даже не осознал моего присутствия. Он был слишком занят бормотанием молитв благодарности своему спасителю.

Он не побеспокоился о том, чтобы сделать паузу и обдумать своё лицемерие; он не ходил в Воскресную школу уже десять лет, и никогда не молился о бессмертии души. И всё равно, потрясённо глотая воздух, он благодарил Господа за то, что не придётся нести ответственность за убийство десятка людей и за то, что его не постигла та же участь.

Моё гортанное рычание, которое было слишком свирепым, чтобы принадлежать кому-то кроме исчадия ада, отразилось от обстановки салона с силой звукового взрыва. Треснуло окно, и дождь из осколков посыпался на парня. Мелкими каплями цвели бордовые пятна на его рубашке. Большие куски стекла врезались в его предплечья, создавая маленькие порезы с брызжущим кровотечением. И когда он, наконец, открыв глаза, увидел на своей груди красный тест Роршаха, все его благодарственные молитвы превратились в грязные проклятья.

И даже до сих пор его переменчивая вера не помогла ему увидеть девушку в паре ярдов от него. Она тоже ответит мне, но сначала его настигнет ослепительная смерть.

Ручку, которую он так и не смог позволить себе выронить, я крутил в своих бледных пальцах. Мой гнев просил высвобождения, времени было мало, но поджимающие сроки для пытки требовали произвести неизгладимое впечатление, которое надолго бы шокировало. И это не означало, что я не стал бы дорожить каждым спазмом мышц, дёрганьем конечностей, или дрожью, которая поглощала его тело, поскольку оно достигало своего болевого порога. Я хотел подвести его к пропасти и оставить на этом плато, чтобы он пребывал в ужасе от того, что будет дальше и в то же время, осознавал, что он уже перешёл границу, за которой лежала точка невозврата. Он будет чувствовать все этапы смерти, и это не будет быстро и безболезненно.

Схватив его лицо, залитое холодным потом и горячей кровью, я поднял ручку на уровень его глаз. Они расширились и увлажнились, когда он осознал, что не в силах побороть мой палец, снимающий колпачок. По миллиметру, по мучительному миллиметру, ручка приближалась к испуганному ученику. Его бормотание превратилось в крики, мольбы – в приказы, когда я вонзал ручку в роговицу его глаза. Возможно, человек почувствовал бы сопротивление, прежде чем глаз лопнул бы от давления. Но я не удостоился этого удовольствия, когда она вошла в его глаз, также легко, как луч света. Моим единственным удовлетворением был звук, раздавшийся, когда я окончательно повернул ручку, и глаз взорвался, как кишечник раздавленного насекомого, и вязкая жидкость начала вытекать из дырки.

Его глубинное восприятие отключилось, и теперь он не будет знать, как быстро настанет последний момент его жизни. Конечно, было самонадеянно полагать, что он мог думать о чём-то кроме боли, которая поразила каждую его мысль. Судя по скорости и расстоянию, пройденному фургоном, мы должны были достигнуть Дашу через пятнадцать секунд. Неторопливо выпрыгивая из выбитого окна, я приземлился рядом с кучей металлолома, замаскированного под её машину. Сделав шаг влево, я оказался прямо у неё на пути, в первый, и точно не последний, раз.

Зажав кусок её отвратительного жакета, которым она прикрывалась, в кулак, я потянул её за собой. Выставив своё плечо напротив крыла грузовика, я развернул его перпендикулярно приближающемуся фургону. Нечаянно облокотившись на него, находясь около удивлённо замершей Даши напротив моей груди, я не стал обдумывать предстоящие последствия. Я просто повернул нас, чтобы насладиться зрелищем.

Оказав малейшее давление на пикап, я сделал его непоколебимой силой, достаточно крепкой, чтобы сокрушить фургон. От столкновения не пристёгнутый парень вылетел через лобовое стекло. Воздух заполнили вопли паники прохожих, которые услышали звуки аварии и увидели, как их любимый дальнобойщик учиться летать. Скрежет от столкновения металла с металлом всё ещё стоял в ушах, когда он вылетел из грузовика и приземлился головой в бетон в паре метров от аварии, и теперь ручка твёрдо вошла в его мозг.

Звук приближения сотен зрителей дал мне совсем мало времени, чтобы показать всю свирепость моего гнева Даше. И это дало мне не больше пары секунд, чтобы насладиться сочным ароматом её крови, который был ещё более резким от столь непосредственной близости к ней. Тепло её плоти проникло в моё тело, заставляя голову кружиться только от её присутствия. Оно проникло и свернулось в моих кишках, сражаясь с сильным комком ярости на её безалаберность. Всё в этой девушке заставляло меня гореть, и её безответственность почти украла её у меня; этой ошибке больше никогда не будет дозволено повториться. Никто не сможет забрать её у меня, даже она сама.

Повернув её лицо к себе, её глаза впервые сознательно встретились с моими. Она не показала никаких признаков воспоминаний травм из-за последних событий, ни даже удивления, обнаружив себя в объятиях незнакомца. Я встряхнул её хрупкое тельце, едва удерживая яростное рычание.

- Ты тормозишь или тупишь?

Она моргнула, не привыкшая к тому, что кто-то мог говорить с ней в таком жёстком тоне.

- Если ты не научишься обращать внимание на всё, что творится вокруг тебя, смерть не просто будет следовать за тобой по пятам, она захватит тебя и никогда больше не отпустит. Хватит тупить, Даша. Заставь их увидеть себя.

Намёк на понимание быстро пробежался по её лицу, и это был первый признак хоть какой-то эмоции после тех ночных стенаний, когда она, задыхаясь, шептала имя своей покойной матери. Она отвернулась, чтобы посмотреть на тело у наших ног, и странный взрыв смеха вырвался из неё, нарастая по своей мощи и проклиная небо своим тёмным звуком. Я отпустил её и начал отворачиваться, когда она тихо сказала:

- Это моя ручка.

Ржавая машина была припаркована около дома Блейков, её крыло было помято, но она всё ещё работала, а её владелица отдыхала на втором этаже, в своей кровати. Сегодня наши отношения улучшились, и надо полагать, наша близость также возросла. Её открытое окно передало нашу общность в этом вопросе. Отталкиваясь от дерева, я скользнул в её комнату, вдыхая слегка разбавленное мускусом девушки-подростка благоухание её крови. Её одежда была брошена на стул около стола. Аккуратно сложенные книги, с нетронутыми корешками и немятыми страницами, покоились на её книжной полке. Только на три вещи в этой комнате она могла предъявить права: её запах, она сама и её дневник, который ранее я принял за книгу. Всё это она охотно предложила мне через открытое окно - обнажённое тело и открытый дневник, лежащий на её груди. Не в силах отказаться от подарка, я бросился его читать.

«Он видел меня. Он не видел мою убитую мать или трупы, лежащие у моих ног. Он не заметил кровь, окрашивающую мои руки или то, что я была одной ногой в могиле. Он увидел меня, и он спас меня, а я даже не знаю его имени».

Вытащив недавно украденную ручку из кармана, я вытер её от уже засохшей слизистой и крови. Написав краткую записку, я положил ручку в дневник и закрыл его, сделав закладку на своём сообщении, а затем положил дневник в её школьный рюкзак. Ей стоит только спросить, и она получит ответ.

«Я думаю, это принадлежит тебе.
~ Валерий Русик».

Все двери были заперты, окна закрыты и задёрнуты. Свет не освещал дом, не было никаких признаков жизни. Новостные фургоны и операторы окружили его, находясь в прямом эфире, в надежде хоть мельком увидеть девушку, которая принесла смерть в город Санкт-Петербург.

Она была изолирована в доме, вскоре после того, как я ушёл прошлым вечером. СМИ следило за домом её отца, отчаянно нуждаясь в комментариях насчёт смерти ещё одного молодого петербуржца. Степан отказался отвечать и заперся в своём доме, не пропуская внешний мир. Он выезжал только на работу, пробираясь сквозь репортёров, заполонивших окрестности. Школа была закрыта до похорон, в попытке убрать тело парня с мостовой. Теперь уже полупостоянные консультанты по горю советовали посадить два дерева в память о нём, в месте, где он умер. Когда студенты вернутся, им придётся делать лишний поворот, из-за больших деревьев посередине автостоянки. Наследие Молодого Тимофея будет жить на протяжении поколений.

Последствия этих событий внесли некоторые коррективы в мои планы. Мы с трудом могли бы двигаться вперёд, если у меня не будет доступа к ней. Фотокамеры в передней части дома, под её окнами, были помехой моему проникновению, а забаррикадированный дом не позволяет мне наблюдать за ней. Закрытие школы удерживало меня на расстоянии, и в моём распоряжении были целые выходные, прежде чем её откроют. Если она не сделает своё нежелательное присутствие на похоронах общеизвестным, я не смогу приблизиться к ней ещё долго. Оторвав ветвь от дерева, на котором я сидел глубоко в лесу, я спрыгнул на землю. Я бесился, каждое проклятое дерево заплатит, когда я ворвусь в дом на окраине леса.

Большой белый особняк уединённо стоял среди деревьев, вновь открытый, впервые за долгое время. Устаревшая обстановка комнат, и единственный признак современности - большой телевизор, настроенный на местные новости, транслирующие прямой эфир от дома Даши. Нет необходимости стоять на страже, когда безмозглое человечество сможет сделать это за меня.

Громкий шум раздался от чрезмерно торжественного обеденного стола. Сотовый телефон вибрировал на полированном красном дереве, оставляя царапины на поверхности. Издав короткий стон, я открыл телефон и поднёс его к уху.

- Это не вежливо играть со своей едой, Валера.

- Вижу, что ты опять суёшь свой нос, куда не надо.

Мрачный удивлённый смех проник в телефон.

- Ты вряд ли удерживал свои намерения в тайне. Оставлять девушке подарки? Это действительно необходимо? Съешь её и покончи с этим.

- Надо ли напоминать тебе, что ты встретил свою жену, когда она уехала из убежища мёртвых? Или роковую поездку нашей сестры в лес? Как она описала это? «Я хотела его, я взяла его»? Едва ли твоё осуждение уместно.

- Тем не менее, я вижу, что это рискованно. Поспеши, мы двигаемся к аббатству, и мы нуждаемся в твоей особой... экспертизе.

- Хотя это, безусловно, звучит заманчиво, но думаю, моя певица будет к этому времени готова.

Шутливый тон быстро стих.

- Это действительно меняет положение вещей. Как, чёрт возьми, она ещё жива?

- В отличие от вас, у меня есть самоконтроль.

- У тебя есть идеи, какие они на вкус? Истощи её и воспользуйся ею.

- Всему своё время, Исмаэль. Она ещё не готова.

Солнце осветило недавно посаженные деревья, несчастные студенты вернулись в свои классы. Головы, опущенные к груди, слёзы, стоявшие в глазах, пальцы, касающиеся двух теперь уже навсегда пустых шкафчиков. Они цеплялись друг за друга в своём горе, формируя линии вне адвокатского офиса, в случайные сети коридоров. Стойкие спортсмены хлопали друг друга по спине, поскольку все носили номер смерти на себе. Они все были объединены своим трауром, и в их явном сторонении Даши.

Море студентов расходилось, когда она шла по коридору. Никто ни осмеливался взглянуть ей в глаза, ни заговорить с ней. Суеверие, широко презираемое, могло сформироваться в сердцах и умах боящегося в любое время. Шёпот следовал за ней по пятам, выказывая их беспокойство по поводу её спокойствия, как если бы на её груди красовалась алая буква «А» (прим. авт.: первая буква слова Adulteress – смотрели со страхом и отвращением). Пустые столы отделяли её от одноклассников, и даже учителя дали ей свободное место. Малые жители и малые умы всегда питались суевериями; номер столетия едва ли имел значение.

Даша держалась, не приближаясь к ним, но и не старалась избегать. Даже в Волгограде, прежде чем она получила мой первый подарок, она не держалась так стойко или не шла так высокомерно. Она не зажималась в углах, или выдыхала ртом, полным песка. Они могли избегать её, но она была препятствием, они должны обойти её - она не тень, сквозь которую можно пройти.

День продолжался в таком же духе до обеда, когда Даша пошла в библиотеку вместо кафетерия. Я едва мог обвинить её в том, что она хотела поесть в месте без зорких взглядов, и без школьной проверки, нет ли глаза тритона в её бутерброде. Её решение подарило мне прекрасную возможность побыть с ней, один я едва ли буду смущать её. Она сидела в дальнем углу и писала в своём дневнике. Проскальзывая на место напротив неё, я ждал, когда она заметит меня. Она увидела, прежде чем я даже опёрся ногами на стул рядом с собой. Её лицо не выражало ни единого признака испуга. Да, мы наверняка стали ближе.

- Спасибо за возврат ручки, Валера.

Я поднял её и покрутил в своих пальцах; вспоминая те доставляющие удовольствие звуки, которые я услышал, вытащив её из его глаза.

- Я этим наслаждался, я ненавижу грубость. Нет никакого оправдания тому, что он не вернул её тебе.

Голова Даши наклонилась в любопытстве, ни осуждения, ни печали.

- Ну, сейчас он мёртв, поэтому уроки этикета сейчас бессмысленны.

Я улыбнулся её высказыванию. Жизнь упростилась для Даши, и она, наконец, поняла это. Жизнь и смерть, чёрное и белое, застой и изменения... всё было взаимосвязано. Наступала серость.

- Да, я помню это очень ярко.

- Так почему же ты разговариваешь с девушкой, которая якобы командует смертью?

Я улыбнулся ей, наслаждаясь глубиной её маленькой шутки, и тем, что она понятия не имеет, как она права.

- Потому что я достаточно умён, чтобы знать, что ты присоединилась к этой власти, ты не мешаешь ей.

Застенчивая улыбка осветила её лицо, и появился румянец.

- Ты думаешь, я влиятельная?

- Лучше, когда боятся, а не любят. «Кто управляет их страхами, тот управляет ими».

Раздался звонок, и Даша извинилась, румянец не сошёл с её щёк.

Скука следовала за Дашей по всей средней школе, и выглядела так же смешно, как и моя попытка «вегетарианства». Как покинувший меня создатель мог подумать, что разумно наблюдать за этими горячими телами, переполненными грехами упадка, и, отвернувшись, исчезнуть. Они не заботились о сохранении души; их мысли были двуличны и жизнь бессмысленна. Даже в своих лучших проявлениях они были эгоистичными свиньями, скрывая это под маской ложной доброты.

Спрятавшись в тени трибуны, я наблюдал за глупой попыткой старосты класса поговорить с Дашей. Он подошёл к ней так, как будто был дипломатом, заключающим мировое перемирие. – От имени студентов, мы хотели бы больше не избегать тебя... - Он лжёт, конечно же. Социальный вакуум открылся со смертью придурка и шлюхи, и Любомир собирался заполнить его. Его договорённость с «паноптикумом» заставило его казаться бесстрашным, другие смотрели на него, ведь он может взять на себя управление в это трудное время. Он крутил кольцо класса в страхе, думая, что эмблема с печатью студенческого самоуправление дала ему власть, и пытался скрыть тревогу в голосе.

- Даша, не так ли? Мы собираемся пойти поиграть в баскетбол на улице, ты должна пойти с нами, и пусть солнце избавит тебя от этой бледности!

Розоватый оттенок её лица превратился в суровый тёмно-красный, её глаза пылали яростью. Мяч в её руках был брошен в его лицо, отталкивая его и задевая плечо. Она источала свой гнев, и его страх оживлял её. Стоило ему сделать шаг назад, как она вплотную подходила к нему, заставляя его натыкаться на стойки, порождая безумие на его лице.

- Моя бледность смущает тебя? Это напоминает тебе о смерти? На холодное, безжизненное тело, лежащее перед тобой? Ты когда-либо видел трупы? Тот синий оттенок, который они приобретают, когда вытекает кровь? Тело Лины было серого цвета, такого же, как твой жакет. Тело моей матери было красным, возможно, это была кровь, которая размазалась по ней. Ни один из них не был бледен.

Она сделала шаг назад, пальцем тыкая в его дрожащую грудь; резкая тональность выцвела в небрежность в голосе.

- Наблюдай за собой. Я вижу смерть каждый раз, когда закрываю глаза, и смотри, что они говорят обо мне. Ты видишь это широко открытыми глазами...

С чрезмерным рвением парень убежал прочь, пряча свой пресловутый хвост между ног. Молчание в школе рассеялось далеко от Даши, она старательно избегала контакта глаз. Дрожа, она опустилась на землю, затраченная энергия сделала свою работу.

Она описала свой мир.

Люди вводили себя в заблуждение уже много лет, ошибочным представлением о своём превосходстве. Как что-то трагически слабое и немощное может доминировать в пищевой цепочке - это просто доказательство горького чувства юмора Бога. Поздравляем, их развитая возможность отставлять большой палец и точить палочку, заставляет звериное царство дрожать от страха.

Но при всех их умных нововведениях, они жили и беспокойно воняли. Их мурашки побежали по коже, их зубы начали стучать. Адреналин затопил онемевшие конечности, противодействуя их спящим инстинктам, побуждая бежать. Вместо этого они затаили дыхание в попытке замолкнуть; вписаться в окружающую действительность. Выживание редко достигается за счёт ограничения дееспособности мозга и кислородного голодания. И так они стояли замороженные, не более мужественные, чем овца в пасти льва.

Всё потому, что рядом был я.

Добыча всегда признавала хищника, который был предвестником его смерти.

Так же, как и юный мальчик, который сидел передо мной.

Пристыженный отвратительной девушкой, он пошёл искать убежище в тихой раздевалке. Он сидел в душе, пытаясь очиститься от холодного страха горячей водой. Этот Любомир знал страх, он жил, скрывая его внутри, прикрываясь общительной улыбкой и высоким званием. Выбирая между полётом и полётом, он бы каждый раз бежал. Но не сейчас, когда внутренняя тревога от нависшей опасности распространилась по всему телу, и он сидел парализованный, и зловония от горячей мочи заполняли кабинку.

Он был отбросом человечества, но благодаря его смерти, я смогу предложить отличный подарок Даше. Так я покажу ей, чего бы она ни пожелала, я обеспечу её этим. Если она желает Любомиру увидеть смерть, почему я должен ей отказывать?

Даже ради Даши я не позволил бы попасть его заражённой крови в мой рот. Я двигался позади него, он же не отходил, а оставался в своём дрожащем шаре, по-видимому, думая, что нехватка движения помещает ему видеть меня. Скучающий стон вырвался из меня - никакой забавы с этим мальчишкой. Несколько быстрых разрезов было бы достаточно.

Внутренняя часть моих ногтей была острей, чем любой прекрасный меч Толедо. Дотрагиваясь ими между сгибами его сжатого двойного подбородка, я приложил минимум усилий, проводя по его хныкающему горлу, разрезая его каротидную артерию. Раны были настолько глубокие, чтобы породить пролитие крови, которая немедленно начала покрывать мокрую футболку парня, становясь тускло-розовой под струями душа.

Когда он начал кашлять и бормотать, кровь потекла ещё быстрее, пузырясь у него во рту. За эти годы я изучил нужную точность глубины порезов. Сделав разрез слишком высоко или слишком низко, с глубоким порезом они задыхались собственной кровью, быстро умирая. А театральность забавна, сердце стучит слишком быстро, и кровь вырывается из открытых ран.

Выдёргивая его из положения плода, я разорвал его штаны и повторил процесс с бедренной артерией. К сожалению, он быстро угасал, проливая свою жизненную жидкость, и сердцу становилось нечего качать. Он дёргался и стонал, неспособный говорить, выплёвывая кровь. Его мозг работал, сосредотачиваясь на видении Даши, посылающей Смерть, чтобы схватить его. Если его разум дал мне косу и чёрный плащ, то творческие порывы могут быть прощены. Даже в последние моменты жизни, человек стремится всё объяснить и рационализировать, находя мотив и поднимание «кто, зачем и почему». Староста класса, кожа которого при вытекании крови побледнела, становясь похожей на оттенок кожи Даши, видел, что Жнец пришёл, чтобы забрать его душу.

Его глаза оставались открытыми, поскольку его жизнь исчезала в бесцветном существовании, в то время как оттенки красного объединялись с водой и смывались.

Школа, которая только открылась сегодня на шесть часов, снова была быстро закрыта на неопределённый срок. Времени потребуется много, в конце концов, предстоит долгий выбор ещё одного места для посадки нового дерева.

Полиция, неспособная разобраться с убийством, быстро вызвала подмогу, и вздохнула с облечением, узнав, что не Даша нашла последнее тело. Степан быстро отправил дочь домой, не привлекая внимания, чтобы держать её вдали от любопытных объективов и рыщущих агентов, и запер в нём на неопределённое время. Устроившись в кресле, он заснул, радуясь, что грязные пираньи теперь головная боль ФСБ.

Входя через широко открытое окно, я обнаружил крепко спавшую Дашу. Ни беспокойство, ни шумы не мешали ей. Опять её дневник лежал открытым для меня, её ручка придерживала страницы, чтобы их не перевернул лёгкий ветерок.

«Социальные работники дали мне этот дневник, чтобы я в нём писала о смерти мамы. Они поняли, что я не буду разговаривать с ними, поэтому, увиливая от своей ответственности, они дали его для моего высвобождения. Пустые страницы для заполнения сиротскими страхами и слезами по ночам. Но больше нет. Валерий Русик изменил всё».

Весь дневник посвящён мне. Я был его толкованием и с этих времён это лучшее произведение обо мне.

Положив кольцо в её ладонь, я знал, что должен объяснить, откуда оно.

«Ты была великолепна.

~ Валера»

Петербург стал похож на разогретую сковородку. Глупые бессмысленные жизни его жителей разрушались на их глазах. Слои их индивидуальностей ломались вместе с их характерами, они стали стадом, объединённым единым разумом. От них несло страхом и суевериями, и когда всё нарастающее давление достигло точки кипения, этот котелок вскипел. Он просвистел имя Даши Блейк каждому агенту ФСБ в этом городе.

- Всем известно, что это сделала Даша. Она сказала ему перед всеми, что он умрёт!

- Я не знаю, но держу пари, что она убила и других. Акула в Питере? С каких это пор?

- Она нашла свою мать мёртвой, конечно, это должно было немного повлияло на неё. Я не знаю, убивает ли она людей, но спиной к ней всё равно не буду поворачиваться.

Группы образовывал