Я сижу на жёстком стуле, мои руки привязаны к подлокотникам верёвками, впивающимися в запястья.
- Пожалуйста, - шепчу я, - отпустите меня.
- Вряд ли мы имеем право сделать это, так ведь, Грегор? – интересуется сухой голос.
- Так, Фридрих, так, - устало бормочет в ответ штандартенфюрер, - а теперь, будь добр, оставь меня наедине с Катрин.
- Не переусердствуй, она нужна нам живой. И хотя бы способной говорить.
Открывается и закрывается стальная дверь, ко мне подходит Грегор, везя рядом с собой небольшой стальной столик.
- Что же, фройлен Уэллс, вам придётся заговорить.
- Но я... я ничего не знаю.
- Как же я не люблю иметь дело с такими женщинами, - вздыхает он, беря небольшие металлические щипцы со столика.
- Нет, нет, пожалуйста, - шепчу я, смотря, как он подносит щипчики к моим пальцам. – Я всё скажу.
- И как же ты сделаешь это, ничего не зная, - улыбается Грегор, хватая моё лицо за подбородок.
- Не пытай меня, пожалуйста, - продолжаю умолять я сквозь слёзы.
Он улыбается и бьёт меня ладонью по щеке, верёвки, перетягивающие мои руки, рвутся, и я падаю на пол. Я опираюсь на руки, пытаясь встать, но ладони скользят по гладкому полу, покрытому слоем густой и липкой жидкости. Мужские руки хватают меня за плечи и ставят на ноги.
- Ты должна привыкнуть к моему миру, - говорит Грегор, когда я подношу к лицу руку, испачканную сворачивающейся кровью.
- Боже, - шепчу я.
- Король покинул эту шахматную доску, - грубо говорит штандартенфюрер. – Свыкнись с той мыслью, что помочь ты можешь только сама себе.
Вдруг тёмная комната начинает заполняться едким дымом. Я начинаю задыхаться от удушливого запаха крови и смерти, которым пах этот дым.
- Могу я уйти? – бормочу я, умоляюще глядя на Грегора. Он кивает и распахивает в пространстве рядом с собой дверь, солнечные лучи ослепляют меня, я прикрываю рукой глаза от слепящего света и выхожу наружу.
Шаг, ещё один...
Под моими ногами – белый снег.
Я вдыхаю морозный воздух и падаю на спину; множество бархатистых снежинок обвивают моё тело. Облегчение. Свобода.
Я поворачиваю голову и вижу, что ко мне идёт Грегор – чёрное пятно на белой снежной простыне – оставляя за собой красный след: кровь на его сапогах, капает с рук.
- Ярчайший свет и глубочайшая тьма, - говорит он. – Мы создания разных миров.
Я молча наблюдаю, как мужчина опускается в снег рядом со мной – его форма тоже оставляет на белоснежной поверхности кровавые пятна – и склоняется ко мне. Тёплые пальцы скользят по моей коже, оставляя красные полосы, ладонь прижимается к моей щеке, и я чувствую, как кожу стягивает засыхающая кровь.
Штандартенфюрер прикрыл глаза, и по его лицу прочертила красную линию слеза...
Я проснулась, уткнувшись куда-то в плечо Грегора. Потянувшись, я приподнялась на локте, чтобы взглянуть в лицо спящему рядом со мной мужчине.
Говорят, во сне человек не может скрыть себя истинного.
Штандартенфюрер оставался во сне таким же жёстким человеком: бледное лицо напряжено, чёткие брови слегка сведены на переносице, губы сжаты.
Я мельком взглянула на часы и обнаружила, что нам обоим пора выбираться из власти мягкой постели.
- Грегор, - прошептала я, касаясь кончиками пальцев его щеки.
Он пробормотал что-то, похожее на просьбу отвязаться, и отвернулся от меня. Я только покачала головой: похоже, никто не любит просыпаться по утрам.
- Уже утро.
- Моя работа подразумевает свободный график.
- Ну, конечно, - усмехнулась я. – Я ухожу.
- Не заблудишься? – всё также сквозь сон, язвительно поинтересовался Грегор.
- На самом деле это вполне возможно. Я всегда отличалась излишней рассеянностью.
- Тогда я провожу тебя.
Он откинул одеяло и поднялся на ноги, а я наоборот растянулась на кровати, любуясь обнажённым мужским телом.
- Кати? – штандартенфюрер приподнял бровь и лукаво улыбнулся.
Я легла на спину, подложив руки под голову.
- Думаю, Энжи простит мне небольшое опоздание.
- Увы, я не имею права опаздывать. Одевайтесь, милая фройлен.
А дома меня ждали осуждающие взгляды Энжи и Карла.
- Ты хоть понимаешь, насколько это опасно для всех нас? – прошипел мой «приёмный отец», когда я закрыла за Грегором дверь.
- Я...
- Тебе плевать на себя, - вторила мужу Энжи, - а мы...
- Возвращайтесь в Англию! – воскликнула я. – Или отправьте туда Анн! Или сдайте меня Гестапо!
- Катрин, - застонал Карл, - мы обязаны здесь находиться...
- Простите, что мне не был предоставлен выбор, - рявкнула я и, развернувшись на каблуках, побежала в свою комнату.
В тот день я не пошла в ателье, чтобы сшить ещё с десяток дурацких шляпок – я сидела в своей комнате, подобно маленькой обиженной девочке.
Единственным облегчением стало письмо, которое я обнаружила, всё-таки отважившись поговорить с семьёй. От Грегора, естественно.
«Я зайду за тобой в восемь».
Я украдкой улыбнулась и вернулась в комнату.
Следующие две недели наши свидания проходили так же: записка, короткая прогулка по вечернему Берлину от дома Войц или ателье Энжи и долгая ночь в постели жестокого штандартенфюрера. Я продолжала бояться его: постоянные шуточки о пытках, евреях, шпионах и прочей политической ерунде, довольно частые резкие движения и приказы, отданные мне, будто невзначай, - иногда мне казалось, что он просто монстр, но когда в следующий миг его руки ласково обнимали меня, я сдавалась и расслаблялась.
Я почти перестала бояться, что он убьёт или арестует меня.
Однако я не могла иногда сдерживаться и начинала непростой разговор о жестокости фюрера.
- Знаешь, я не понимаю, какое тебе дело до этого, - сухо ответил Грегор, сплетая наши пальцы.
В тот вечер мы сидели в гостиной его дома вместе с Элизабет – его матерью. Она в двадцатых годах, будучи совсем ещё девочкой, переехала в Германию с семьёй (её отец был немцем) встретила здесь отца Грегора. Даже в сорок девять лет она оставалась безумно красивой женщиной: время будто пощадило её, остановилось и обошло стороной её красоту.
- Ты женщина, а женщины должны сторониться политики.
- Я не говорила о политике!
Он склонился к моей шее.
- Кати, ты и представить не можешь, насколько жесток я, насколько жестоки те, кто стоит выше меня, не лезь сюда. Ты и за век не смоешь кровь со своих рук, даже если это будут всего лишь брызги, которыми я запачкал тебя.
Я отстранилась и взглянула на Грегора, не скрывая ни страха, ни жалости.
- Я не думаю, что ты хочешь знать, что такое «Циклон Б» и где находятся Дахау и Освенцим, и что там делают с людьми.
Я задрожала.
- Грегор, прекрати пугать девушку, - окликнула его мать. – Поверь, милая, тебе не захочется это знать.
Я кивнула и позволила штандартенфюреру обнять меня, на миг заметив, как исказилось его лицо – словно от боли.
Я встряхнула головой, пытаясь выбросить из неё всякую чушь, вроде теории о милосердии Грегора.
Я взяла его руку в свои ладони, рассеянно выводя узоры на ней кончиками пальцев.
- Пойдём, - сказал он спустя сорок минут и повёл меня к себе в комнату.
Честно говоря, я не была в настроении заниматься любовью, и, конечно же, мой штандартенфюрер это чувствовал. Тем не менее Грегор раздел меня и сказал лечь на кровать, что я и сделала.
- Такая худая, - рассеянно пробормотал он, ложась рядом, так и не сняв форму.
Я повернулась на бок лицом к нему.
- Это плохо? – прошептала я, глядя в светло-голубые глаза.
- Нет, ты прекрасно устраняешь последствия моей не совсем эстетичной работы.
- Так не занимался бы ей, раз есть последствия.
- Кати, - он запутал пальцы в моих волосах и вжал меня в матрас, нависнув сверху, - не суй свой очаровательный нос, куда не следует.
Я непроизвольно задрожала.
- Я... я больше не буду, - пролепетала я.
- Я не в первый раз слышу от тебя эти слова, - сказал Грегор с таким выражением, будто сейчас пристрелит меня.
- Прости.
- Извинения не приняты.
- Пожалуйста.
- Нет, - он сильнее сжал в руке мои волосы и дёрнул за них.
Я негромко всхлипнула и зажмурилась.
Если хочешь убить меня – убей! Только не пытай, пожалуйста...
- Успокойся, - прошептал Грегор, ни с того ни с сего ласково гладя мою щёку. Его пальцы в моих волосах расслабились и исчезли. – Иногда у меня создаётся впечатление, что ты одна из тех крыс, с которыми мне приходится работать.
Я открыла глаза и непонимающе уставилась на него.
- Я хочу видеть в тебе женщину, а не перепуганную многодетную еврейку.
Я вздрогнула, но взяла себя в руки.
- Тогда перестань вести себя со мной, будто я многодетная еврейка, привязанная к стулу и вопящая от того, что ты вырываешь ей ногти, - холодно ответила я.
Штандартенфюрер ухмыльнулся.
- Вот это мне нравится.
Я прищурилась и, подняв руку, положила к нему на шею.
- И до какой же степени мне дозволено такой быть, - я дёрнула его за волосы.
- Я думаю, мы можем это проверить на практике.
Я усмехнулась и приподнялась, соединяя наши губы. Резкими движениями я сняла с него китель и рубашку, оторвав несколько пуговиц. Брюки и нижнее бельё он снял сам и, перевернувшись на спину, буквально усадил меня на свой член.
Я недовольно вскрикнула, упираясь руками в его широкие плечи.
- Осторожнее, штандартенфюрер, - я усмехнулась, слегка покачивая бёдрами. Грегор только простонал что-то невразумительное в ответ, кладя ладони на мои бёдра.
- Двигайся, Катрин.
Я замерла.
- Как ты меня назвал?
- Катрин, - он ехидно улыбнулся, - «красавица» по-французски.
- О, - я изобразила удивление. Похоже, и в прошлый раз он имел это в виду. – Видимо, мне придётся тебе поверить.
Грегор рассмеялся и столкнул меня с себя.
- Убиваете весь настрой, фройлен.
- Я должна чувствовать себя виноватой, - невинно вздохнула я.
- А я – неудовлетворённым, - передразнил меня он и шлёпнул по бедру.
- Мне искупить свою вину и исправить это?
- Валяй.
- Нет.
- Что, прости?
- Ты сам меня оттолкнул, вот и мучайся теперь, - я улыбнулась и, вскочив с кровати, стала наигранно активно собирать свою одежду с пола.
- Кати, не зли меня.
- А я и не злю – просто констатирую факт.
Скрипнула кровать, и сильные мужские руки сгребли меня в охапку.
- И что ты намерен делать? – поинтересовалась я, повиснув через его плечо.
- Изнасиловать, долго пытать, расстрелять... Вариантов много.
Я не сдержалась и дала ему подзатыльник.
- Ты напросилась, - рассмеялся штандартенфюрер, швыряя меня на кровать.
- Я уже побаиваюсь, что у тебя, кхм, проблемы с исполнением обещаний.
Грегор покачал головой и одним движением оказался в кровати и во мне. Я толкнула, заставляя его лечь на спину и, оказавшись в нужной позиции, взъерошив волосы, начала неспешно раскачиваться, блаженно прикрыв глаза.
- Чёрт, да, - простонал мужчина подо мной.
Я расплылась в улыбке: просто прекрасно доводить мужчину до такого состояния. Поверить не могу, что опасалась и боялась его.
В тот вечер я просто улыбалась в ответ на его восхищённые взгляды.
- Мне нравится этот взгляд, - сказал Грегор, когда время минуло глубоко за полночь. Мы лежали, глядя друг другу в глаза, но, не соприкасаясь телами.
- Какой взгляд? – устало улыбаясь, спросила я.
- Гордый, отстранённый... Когда-то я участвовал в перевозке польских евреев в лагерь – не поджимай так губы – на перроне была жуткая суета: очереди, списки, горы чемоданов, толпа одетых в грязные тряпки людей. Отвратительное зрелище. И я помню одну женщину.
- Женщину?
- Да. Она была еврейкой. Она просто стояла в стороне и смотрела на всё свысока. Когда один из рядовых подошёл к ней и попытался приказать ей то ли встать в очередь, то ли зайти в вагон, она одарила его таким взглядом, что несчастный отшатнулся.
Я усмехнулась.
- И что с ней стало?
- Я сделал то, чего делать не должен был.
- Что же?
- Вывел её с вокзала и дал свой адрес и ключи от квартиры. Через пару дней я принёс поддельный немецкий паспорт и отправил в Берлин.
- Ты видел её с тех пор?
- Да. И не раз.
- Кто она?
- Ты слишком много спрашиваешь, Кати. Спи.
В покое стылом и безмолвном,
Сквозь толстый слой полночной мглы
Бросает пламя свет неровный
Церковной тоненькой свечи.
Лишь снег скрипит под хрупкой ножкой
Кресты и сосны, ни души...
Покрепче сжав свечу в ладошке,
Она, как тень, вперёд спешит.
Цыганка-ведьма приказала
На кладбище одной прийти,
В глухую ночь под хвоей старой
Могилу ветхую найти.
"Пред нею станешь на колени,
С груди ты снимешь Божий крест,
Оставишь там и чу – на север:
Там место проклятое есть.
В нём церковь ветхая зияет,
Почти без крыши, только сруб;
Там ведьмы шабаш собирают,
И рыщет там нечистый дух...
У алтаря возьмёшь ты книгу, -
Прочти её, но берегись:
Кудесить будет чертовщина –
Душою чистой откупись..."
Под сенью леса векового
Бредёт она, боря свой страх,
Немеют руки, стынут ноги,
Солёный иней на глазах.
Взошла луна; лиловой тенью
Лизнула светом мёртвый лес;
Совсем бела, как привидение,
Дыханьем греет Божий крест.
Сосна, могила... Ведьма злая,
Как видно, ей не наврала.
Став на колени, крест снимая,
Молитву медленно прочла.
Собравшись с духом, быстро встала,
На север твёрдо побрела.
Вдруг в темноте ей показались
Звонницы старой купола.
Луна втриярка засверкала,
В руинах высился алтарь;
С заклёпкой ценного метала
Рукою писаный псалтарь.
Взяла и вдруг похолодела:
Пустыми дырками глазниц
Костлявая ей вслед глядела
Из-за разрушенных звонниц.
Под самый купол подобравшись,
Бранясь и жутко хохоча,
Бесёнок с люстрой забавляясь,
Гасил лампадки в образах.
Гнилые доски скрежетали,
В ушах гремел зловещий смех,
Сверкая жёлтыми глазами,
Теряя кости, шёл мертвец.
Она забилась за распятие,
Со страха спутавшись в полах,
Ругая ведьмино проклятие,
Сидела с книгою в руках.
Заклятье, писанное кровью,
Давно забытым языком
Разбилось праведной любовью
Невинной девы молодой.
Но Дьявол просто не сдавался:
Ему не страшен Божий суд.
Её любимым обернулся
И в этом виде – тут как тут.
Обворожил туманом нежным,
Она, бедняжка, повелась
И, ослеплённая надеждой,
Она Лукавому далась.
Уже Восток светлом забрезжил,
Восход пророчит новый день,
Щебечут птицы безмятежно,
Не зная девичьих затей.
А уж она чуть свет проснулась,
На шее крестик обняла,
О Нём подумав, улыбнулась,
Но к ведьме так и не пошла.