Исповедь девственника

Впервые увидев его в реальности, я думаю о своей девственности. Я вспоминаю его фотографию, загнанную в стеклянную рамку. Эти болезненно голубые глаза следили за мной с той фотографии, когда я посылал на хуй свою невинность. В реальности он в полицейской форме. Достает из нагрудного кармана солнцезащитные и прячет свои глаза. Может, это не они, может, они только подделка. Может, полицейские не имеют права носить подделок.

Теперь я вспоминаю о другом. Я вижу, как четверо полицейских в тёмно-синих униформах падают. Как домино. И моё сердце, наконец, лопается, забрызгивая внутреннюю часть лица. Я останавливаю свои руки, когда понимаю, что эти брызги не стереть. Потому что они внутри. Это мило. Я бы хотел иметь таких же страстных защитников. Но я предположительно убил одного полицейского. Не четверых.

Живой полицейский не проходит мимо меня. Потому что он полицейский. Потому что он нутром своим чует, что со мной что-то не так. Снимает очки. Его глаза болезненно голубые, будто он слеп. Я отбрасываю в сторону длинную тёмно-фиолетовую чёлку, на всякий случай стирая со своего лица фантомные брызги. Я помню его имя, но не помню имени его младшего брата, на чей хуй слал свою девственность.

- Затушите сигарету, мальчик.

- Почему, мистер? - Выпускаю струю дыма в его лицо.

- Потому что мы на автозаправке. – Он отводит голову в сторону. Он не хочет быть пассивным курильщиком.

Я бросаю сигарету на асфальт, но не потому что мы на заправке, а потому что мне нельзя в участок. Он тушит окурок ботинком. Когда растоптанный и униженный окурок больше не представляет опасности, он не уходит. Я покусываю подушечку большого пальца, копчиком опираясь о дверцу угнанного автомобиля.

- У тебя проблемы? – И он больше не коп, теперь он просто мужик, похожий на Бонда.

- У меня дохуя проблем! – Я ухмыляюсь, глядя поверх его плеча. Жаль, ты не почувствуешь мой хуй у себя в жопе.

- Я могу помочь?

- Нет. Я не твой парень. – Он не понимает. Он и не должен.

Я обхожу машину, открываю дверцу и уезжаю. Бросаю её за углом, потому что он, несомненно, пробьёт номера. Дальше иду пешком, размышляя об инквизиции. Знаете ли вы, что за связи с дьяволом никогда не судили женщин, которые весили больше пятидесяти килограммов? Охуенно умные инквизиторы рассчитали, что это максимальный вес, который может поднять метла. Нет метлы. Нет шабаша. Нет связей с дьяволом. Забавно, почему за связи с дьяволом не судили мужчин. Секс с дьяволом - это круто.

Следующим утром меня будит мысль о том, что на сегодняшний день моя красивая задница требует жёсткого проёба. Мой завтрак скверно пахнет из раковины. Мои руки трясутся, когда я пытаюсь смыть его в канализацию. Почему они трясутся сейчас? Почему бы им не струхнуть пару дней назад?

Через несколько часов я встречаю «лучше-чем-просто-Бонд» полицейского в супермаркете. Я начинаю подозревать, что судьба делает мне намёк. Раньше я прикидывался, что не понимаю намёков. Но теперь всё не так, как раньше. Я заглядываю в его металлическую корзинку и вижу упаковку пива вместе с рыбными консервами. Я осматриваю его руки на предмет обручальных колец. И не нахожу их. Теперь я уверен, что судьба определённо на что-то намекает.

Прохожу мимо него, роняя сигареты. Он опускается, чтобы подобрать их, а когда поднимается, ненароком совершает зрительную экскурсию вверх по моим ногам и основанию между ними. С большой долей вероятности могу предположить, что, когда Бог раздавал людям нравственность, я стоял в очереди за лишними сантиметрами нижних конечностей. Бонд протягивает мне упакованный никотин, я беру его и отбрасываю тёмную чёлку в сторону. Он узнаёт меня. Вы такие простаки, ребята.

- Я не успел спросить, чем тебе Бонд не угодил? – Он выглядит довольным. Хорошо, что у меня нет совести.

- Мы с ним, как Ромео и Джульетта.

- Ваши родители против союза? – Никогда раньше мне не доводилось видеть такой ленивой улыбки.

- Можно и так сказать. Мы не совместимы. Мы из разных вселенных.

- Типа он – землянин, а ты...

- Нет. Типа он охраняет закон, а я нарушаю его.

- Очень интересно. – И он действительно заинтересован. Зря.

- Хочешь поговорить об этом? – Я присаживаюсь на бортик холодильника с креветками.

- Я тебя помню. Ты встречался с моим братом. Даже разбил ему сердце.

- Я не встречался с твоим братом. Я с ним трахался.

- Это я и имел в виду. – Он всматривается в мои глаза, хочется отвернуться. – Кажется... Туомо?

- Отличная память. Ты заслуживаешь вознаграждение. Идём? – Я отворачиваюсь.

Позже мы трахаемся в его маленькой квартирке с деревянными полами.
Позже он говорит, что влюблён в мои ключицы по уши.
Позже мы трахаемся ещё раз.
Позже я получаю на завтрак овсяную кашу, такую сладкую, что скрипит на зубах.
Позже он уходит на работу и говорит, что я могу остаться здесь.
Позже он настойчиво звонит мне и просит прийти.
Позже он дарит мне красные маки, которые теряют свои крупные лепестки быстрее, чем я успеваю сказать: «Спасибо».
Позже мы трахаемся с ним снова.
Позже он вновь уходит на службу. Но перед этим целует в губы.
Позже я нахожу в его кухне порцию овсянки. Рядом записка: «Не могу быть в тебе сейчас, но она – может...»
Позже он звонит мне в очередной раз. Он зовёт меня «деткой».
Позже мы часто и быстро целуемся.
Позже я пишу в свой твиттер о том, что чёрная полоса иногда становится взлётной.
Позже, позже, позже...

Спустя некоторое время, когда я осознаю, что жду его звонка, я ненавижу весь белый свет. Потому что понимаю, что судьба меня немилосердно трахнула. Он не был моим спасением, не такой намёк она давала. Она хотела только усугубить. Она хотела преподать мне урок, тыкая носом в дерьмо. Судьба – по-любому баба, та ещё сука. Стервище. Не могу его больше видеть. А не видеть не могу ещё больше.

Бонд находит меня быстрее, чем я сдаюсь. Сжимаю своими похудевшими пальцами, с которых давно слетели все кольца, его скулы так, что ломит суставы. Смотрю в эти страшные голубые глаза и молюсь, чтобы он, в самом деле, ослеп. Чтобы он никогда не увидел того, кто я есть. Но он, конечно, не слепнет...

Пока на полную катушку работает режим ожидания его звонка, я узнаю, что в российской и советской юридической практике для обозначения смертной казни в разное время использовались эвфемизмы. Это такая прелесть. Послушайте только: «высшая мера социальной защиты», «высшая мера наказания» и «исключительная мера наказания». Серьёзно? Почему нельзя называть вещи своими именами? По-моему, словосочетание «смертная казнь» в полной мере передаёт весь спектр вложенных в это мероприятие смыслов. Почему они не могут сказать, что я совершил «антихристианское деяние против служителей порядка»? Почему они могут сказать, что я буду наказан «высшей мерой социальной защиты»? Я бы мог спросить об этом у своего Бонда, и я спросил. Но самую малость не в тех обстоятельствах, на которые рассчитывал.

Когда меня поймали, я даже испытал облегчение. Но потом горько плакал по Бонду, потому что ни за что не хотел отдавать его другому мужчине. Теперь я бы не спустил курок. Не потому что нельзя убивать людей, а потому что хотел быть парнем Бонда. Мне разрешили сделать звонок. Я мог позвонить одному-единственному человеку... и одновременно не мог. Я хотел, чтобы он меня не помнил и одновременно никогда не забывал. Я хотел, чтобы он был полным ублюдком, тысячу раз судимым, под стать мне и одновременно точно таким, как сейчас. Я просто отчаянно хотел найти для нас выход, которого не существовало. Я просто убил, а затем влюбился. Кто знал, что так никогда нельзя поступать?

Он пришёл ко мне на свидание, хватаясь за стены и спотыкаясь. Он не мог даже дойти до стула и сесть на него. Он выглядел так, будто не мог ничего. Он выглядел так, будто я подстрелил и его. Он выглядел так, что мне хотелось казни скорее. Он выглядел так, словно и был моей казнью. Он ничего не сказал мне. Ни одного грёбаного слова. Он не смог поднять своих ресниц, будто те весили тонну. Будто они тянули его голову вниз, заставляя побеждёно склониться над столом. С его носа, с его губ, со всего его лица сильно капало. Эта влага делала со мной ужасные вещи, хуже тех вещей, что криптонит делал с суперменом. Хуже тех вещей, что со мной делали мои внутренние брызги. Его сердце тоже лопнуло, так сильно. Сильнее моего. Сильнее настолько, что его брызги не смогли остаться внутри, они выливались наружу. Когда ему сказали, что время истекло, он спрятал глаза за солнцезащитными очками. Они не были подделкой. Потому что полицейские не могут иметь подделок. С самого начала я знал, что он не мог иметь меня.

Прошло несколько бессонниц, прежде чем он появился снова. Теперь его не шатало из стороны в сторону, и, говоря это, я не имею в виду, что он выглядел лучше. Вы должны знать, что перед смертью бывает агония. Я видел его агонию. Теперь я видел его смерть. Я не могу сказать вам, что выглядит хуже. Я ничего не могу сказать вам. Кроме того, что хочу, чтобы прямо сейчас меня увели отсюда, отправляя на плаху. Ладно, не на плаху. Это седая древность. Я могу рассчитывать на повешение, расстрел, электрический стул, смертельную инъекцию или газовую камеру. Я хочу всё это сразу.

- Меня проверяли на детекторе. Подтвердилось, что я ничего не знал. – Он не мог поднять своих глаз и взглянуть в мои. В коридоре гремел металл. – Я... даже не догадывался. Ты... ругаешься матом, куришь травку, трахаешься... но... это? Я не могу справиться с мыслью, что никогда не знал тебя, Туомо. Я просто жил с тобой. Я думал, ты со мной. А ты... совсем не тот. Я не понимаю. – Я всегда знал, что мужчины плачут. Я убедился в этом сейчас. – Я просто не понимаю. – Наконец, он посмотрел на меня. Лучше бы он никогда этого не делал. Никогда. Даже с той фотографии, будь она проклята. – Ты знаешь, что с тобой будет? – Его глаза вытворяют со мной такое, что меня уже не страшит то, что со мной будет. Всё, что только может быть, всё это здесь. Прямо сейчас.

- Я знаю. Милый, мне так жаль. Я не хотел делать этого с тобой.

- Детка, тебя казнят. – Он прячет лицо в ладонях.

- Я знаю. Мне так тебя жаль...

- Это будет смертельная инъекция. Это не должно быть больно...

- Пусть тебе не будет больно. Я никогда не хотел делать этого с тобой.

Знаете ли вы, что к настоящему моменту времени в мире насчитывается сто тридцать стран, отменивших смертную казнь в законе или на практике, и шестьдесят восемь стран, которые сохраняют и продолжают применять эту меру? Вы можете подумать, что есть сто тридцать хороших стран, что это страны-филантропы, которые остаются человечными, вынося приговоры даже самым нечеловечным из всех нелюдей. Но ни хрена это не так. Я никогда не любил Америку, но сейчас я люблю её. Я думаю, что мне повезло единственный раз в жизни: убить и влюбиться именно здесь. В стране, которая входит в список шестидесяти восьми стран, практикующих смертную казнь на законодательном уровне. Бесспорно, судьба обошлась со мной не так жестоко, как могла бы.

Скажу вам честно, я не знаю, почему эта штука называется «судом». Ни единой идеи. Меня не судили. Никто из них меня не судил. Все, кто там был, с самого начала знали, каков приговор. Он был известен без каких-либо рассуждений. Он был аксиомой. Я думаю, что все тут собравшиеся только зря потеряли время. Но время течёт кардинально по-разному для тех, кто не знает, когда умрёт, и для тех, кто знает. Говоря о времени... я мог бы подать апелляцию. Джек Олдермен был приговорён к смерти за убийство своей жены четырнадцатого июня семьдесят пятого года в возрасте двадцати четырёх лет, а казнён лишь шестнадцатого сентября две тысячи восьмого, более чем через тридцать три года. У меня могло быть время. Много времени. Но я его не хотел. Потому что мой мальчик - полицейский, а я - убийца. Это достаточно ёмко.

Бонд сказал всё правильно, это будет смертельная инъекция. Вы знаете, эта инъекция считается самым гуманным способом убить человека. Гуманный. Способ. Убить. Человека. Мне нравится это. Мне нравится это до тех пор, пока я не узнаю об исследованиях учёных из Флориды. Прекрасные учёные вскрыли сорок девять трупов преступников, казнённых с помощью смертельной инъекции. Оказалось, что в сорока трёх случаях дозы снотворного не хватило бы даже на проведение хирургической операции, а в двадцати случаях его не было достаточно и для потери сознания. Мне бы хотелось думать, что эти исследования проводились для того, чтобы проявить заботу и сострадание к преступникам. Но мне мешают так подумать, потому что ничего не изменилось. Как до этих исследований, так и после них, приговорённым пускают по венам «техасский коктейль», разработанный врачом Стенли Дойчем. Охуенный врач этот мужик, скажу я вам. В состав коктейля входит три препарата. Тиопентал натрия – его пускают первым, он вроде как должен вырубить вас. Но в большинстве случаев он не вырубает, как это выяснили учёные из Флориды. Я обожаю врачей и учёных. Следующим в ваш организм попадает павулон – он парализует дыхательную мускулатуру, иначе говоря, теперь вы просто рыба, выброшенная на берег. И словно всего вышеперечисленного недостаточно, чтобы, в конце концов, сдохнуть, в самом финале, как вишню на тортик, вы получаете хлорид калия, который остановит ваше сердце.

Если же на вас пожалеют лишний грамм тиопенала натрия, а, как нам уже стало известно благодаря учёным из Флориды, его на вас пожалеют в сорока трёх случаях из сорока девяти, вы испытаете удушье и адские боли. Но не отчаивайтесь, есть и хорошая новость: в любом случае вы умрёте в течение пяти тире десяти минут. Однако я не уточнил кое-какие малозначительные нюансы. Квалификация персонала, делающего инъекции, часто недостаточна для того, чтобы уверенно и быстро ввести иглы в вены. Известны случаи, когда казнь затягивалась на десятки минут, а казнимый оказывался исколот вдоль и поперёк из-за того, что исполнителям не удавалось найти подходящую для инъекции вену. Я знаю, что им не удалось попасть в вену Анхеля Диаса, раствор ввели в мышцу, как вакцину от гриппа. Я не хочу знать, сколько времени умирал этот грязный нарушитель закона.

В Америке все друг о друге заботятся. Врач позаботился о людях и приготовил рецепт безболезненной смерти. Правительство позаботилось о преступниках и утвердило этот рецепт на законодательном уровне. Учёные вновь позаботились о преступниках и выяснили, что смерть чаще, чем просто часто, не слишком безболезненна. В свою очередь американская медицинская ассоциация позаботилась о профессиональных медиках, которые могли бы сварить смерть по правильному безболезненному рецепту и влить в нужную вену с первого раза, им запретили принимать участие в казнях под угрозой лишения лицензии. Я обожаю это. Я благодарен этой стране за то, что меня убьют гуманно тогда, когда я убил совсем не гуманно. Я просто застрелил четырёх копов четырьмя пулями, менее чем за тридцать секунд. Как я мог. Я раскаиваюсь. Я просто не знал, что существует этот коктейль с этикеткой: «Если хочешь убить – убей гуманно!». Тут я немного лукавлю, потому что я видел фильм «Законопослушный гражданин». На момент убийства копов я знал, что существует смертельная инъекция. Но, честное слово, она не выглядела гуманно даже с экрана.

Таким образом я развлекаюсь до тех пор, пока он не приходит снова. Я не знаю, почему он приходит. Потому что я заслуживаю больше мучений. Или потому что заслуживаю предсмертной заботы. Вы не поверите, но с того момента, как я официально стал убийцей, обо мне заботится больше народу, чем до этого. Он приходит не в форме, он приходит в гражданке. И никогда до этого я не видел его в обыкновенной одежде. Он всегда был либо голым, либо полуголым, либо в полицейской форме. Я думаю, он думает, что мне уже осточертели копы. И вроде бы это имеет смысл... но одновременно нет. Потому что он один из них. Это как любить свою собаку. Если ты любишь своего пса, ты не можешь ненавидеть собак.

Он садится напротив, снимает солнцезащитные очки. И мне хочется выть. Протяжно, по-волчьи. Не на луну, на его глаза. Я вижу его руки, его ладони отодвигают очки в сторону и ложатся на стол. Его кисти не изящные. Они не ухоженные. Они очень мужские. Они большие. Я вижу заусенцы, я вижу перебитые, распухшие костяшки. И мне кажется, будто я уже получил свою дозу павулона, который вынуждает мои лёгкие отречься от кислорода. Я будто плаваю в павулоне. Брюхом кверху.

- Ты знаешь, что такое последняя трапеза? – Его голос сиплый, но он и до этого не был звонким.

- Особая еда, которая полагается приговорённому к смертной казни. Подаётся за несколько часов до знаменательного события. Приговорённый может сам составить меню. В пределах разумного. Если бы мы были во Флориде, я бы должен был заказать те продукты, которые можно купить в супермаркете, кроме того, я должен был бы уложиться в лимит – сорок баксов.

- Чего ты хочешь?

- Я буду есть один?

- Я буду там. Но не думаю, что я буду есть.

- Мы будем вдвоём?

- Да. Формально я буду твоим надзирателем.

- А не формально? Кто ты мне не формально?

- Детка, не начинай это. Я заебался метаться между работой и адом.

Гигантский коп заходит и говорит, что свидание окончено. На моём счету было бы пять полицейских, будь у меня сейчас в руках пистолет. Клянусь, их было бы пять.

- Я приду завтра. Придумай нам что-нибудь на ужин. – Он дарит мне вымученную улыбку. От которой хочется плакать. И я плачу, когда понимаю, что ни разу не приготовил ему ужин.

Последняя трапеза. Видите? Обо мне снова заботятся. К слову, не только обо мне. Саддам Хусейн в своё время заказал курицу с рисом, горячую воду и мёд. Тимоти Маквей, организатор второго по размаху террористического акта в истории Америки - взрыва в федеральном здании имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити, унесшего жизни ста шестидесяти восьми человек, отобедал мятным мороженым с шоколадом. Эйлин Уорнос, американская серийная убийца, которую оскороносно сыграла Шарлиз Терон в фильме «Монстр», отказалась от еды и заказала только чашку кофе. Адольф Эйхман, начальник отдела гестапо, ответственный за массовое убийство евреев, попросил бутылку сухого вина. Признаться, это ведь отличная идея – напиться. Джон Гейси, изнасиловавший и убивший более тридцати мальчиков, получил на обед креветки во фритюре, жареного цыплёнка, картофель фри и фунт земляники. Любопытно, они, в самом деле, смогли это съесть? Возможно, они не знали, насколько гуманная смерть их ожидает...

Когда меня уводят со скованными за спиной руками, я понимаю, чего хочу. Теперь, сидя в крошечной камере, я одержим этой идеей. Я хочу свою последнюю трапезу прямо сейчас. Я хочу её так сильно, что меня не волнует, что её приближение знаменует также и приближение самой казни. Следующим утром, когда он приходит на свидание, я оглашаю меню. Длинная тёмная чёлка лезет в глаза, но я не могу смахнуть её рукой, потому что мои руки в наручниках. Потому что я особо опасен, потому что мне нечего терять. Я дёргаю головой, чтобы проклятая чёлка не мешала мне оценить его реакцию, но это не помогает. И прежде чем я дёргаю головой снова, его рука тянется к моему лицу. Через стол. Через боль. Через правила. Через всё.

Двумя бессонницами позже я оказываюсь в маленькой серой комнате. Он здесь. Стол здесь. Два стула здесь. И большое зеркало на стене. Которое, на самом деле, лишь претворяется зеркалом. Это одностороннее стекло. По ту сторону от него люди, которые будут наблюдать за тем, как я расправляюсь со своим последним обедом. Возможно, они ещё ни разу не видели, как человек ест в последний раз. С меня снимают наручники, и я сажусь за стол. Мои запястья раздражены, они ноют, но я не предпринимаю попыток привести их в порядок, потому что это не то, что вы бы сделали за обедом. Когда на оранжевом подносе с ячейками приносят овсяную кашу, я прощаю скрытых наблюдателей, я прощаю свои ноющие запястья, а его глаза, кажется, прощают меня.

Чужой полицейский уходит и закрывает за собой дверь. Мой полицейский остаётся. Мой полицейский со мной. И я думаю о том, что меня угораздило не ошибиться единственный раз в жизни. Пока я жил, я постоянно делал ошибки. Но как только я сделал что-то правильно, как только я выбрал его, моя жизнь заканчивается. По-моему, это потрясающий образчик Закона подлости. Разве нет? Я беру ложку. Пластиковую ложку. Почему я не могу получить нормальную? Наверное, потому что убил четырёх человек. Но, ребята, у меня был пистолет, я не умею убивать людей ложками. Так или иначе, я подношу пластик к своему рту. И когда я жую, сахар скрипит на моих зубах. Скрипит только сахар, но мне кажется, будто все мои внутренние органы начинают скрипеть и раскачиваться. Не остается ничего прежнего вокруг. Теперь под ногами я чувствую деревянный пол, я вижу лысые маки на столике рядом со своей тарелкой, я вижу записку с его мелким почерком, говорящую глупости. Я вижу всё это до тех пор, пока моя ложка вместо овсянки не зачерпывает пустоту. Теперь я уже не вижу ничего. Теперь я не понимаю, почему лёгкие называются «лёгкими», никогда раньше мне не приходилось сталкиваться с чем-то более тяжёлым.

Он подходит, разворачивает мой стул и садится на корточки. Заглядывает в мои глаза. Вряд ли он увидит в них хоть что-нибудь, что ему понравится. Но Бонд смотрит так, будто ему нравится. Может ли у хорошего человека быть плохой вкус? Очевидно, да. Ведь ему нравился я. Он долго смотрит, а затем сдаётся. Он встаёт на колени и обнимает меня руками, уложив голову на мои ноги. Тогда меня начинает трясти. Тогда вся комната ходит ходуном. Я не понимаю, почему скрытые наблюдатели нас не останавливают. Очевидно, что такими темпами мы развалим им все помещения до единого. Это здание рухнет, рассыплется в мелкую крошку.

- Я проткну обе твои вены. – Его голова всё ещё на моих коленях, я чувствую, как двигается его челюсть.

- Почему ты? – Он понесёт мои чемоданы до самого порога...

- Я уполномочен. Я - доброволец.

В дверь стучат, но не открывают. Он долго поднимается с колен и протягивает мне руку. Затем он заключает меня в объятия. Последние, я полагаю. Никто из нас больше не плачет. Но никто из нас больше не остаётся прежним. Я думаю, что, когда его руки отпустят меня, кусочки моего тела посыплются на пол, как сухая грязь, как песок. Он целует меня. И мне ещё никогда не делали так больно. Что хочется рвать самого себя на куски. Рвать и швырять. И швырять подальше. Так далеко, как это только возможно. Будто расстояние сокращает боль. Последний раз он целует меня в уголок губ, придерживая за подбородок. Он целует меня, как маленького, хрупкого мальчика. Как чистого мальчика. Очень чистого. А я гляжу в потолок, чтобы не плакать, не замечая, как слёзы успели добежать до подбородка и намочить его пальцы.

Следующее, что я вижу, стоматологическое кресло. Секунду спустя я понимаю, что серьёзно ошибся. Никто не собирается меня лечить. Над креслом часы и окошко. За этим окном находится центр контроля за инъекцией, который через четыре круглых отверстия в стене получит кабеля от капельниц и введёт препараты. Они не хотят, чтобы я их видел. Они все не хотят быть причастными к этому, все, кроме одного. Кроме того, что останется моим до самого последнего мига. Рядом с выходом висят четыре белых телефона с прямой линией в офис губернатора, офис прокурора, Верховный суд и офис охраны. Сегодня это не понадобится, обещаю. В комнате много зеркал. Которые претворяются. Я не знаю, есть ли кто-то за ними. Пришли ли семьи погибших полицейских посмотреть на мою смерть? Надеюсь, им понравится. Надеюсь, им станет легче. Иначе это мероприятие теряет последний смысл. Я бы никогда не убил снова. Потому что Бонд не простил бы меня дважды. Я думаю о нём. Я думаю о том, что кто-то мог бы застрелить его, как это сделал я. В этом случае казнь убийцы имела бы смысл для меня? Я знаю ответ, я подхожу к креслу, чтобы лечь.

Один человек стоит у выхода, его лицо скрыто колпаком. Бонд застёгивает ремни кресла, оставляя огромные зазоры. Я знаю, что по правилам и на его голове должен быть колпак, но его нет. Надеюсь, это последнее правило, которое он нарушает из-за меня. Эта причина кажется мне достаточно важной, чтобы умереть за неё. Знаю, у меня просто нет выбора. Но мне нравится думать, что я делаю это с какой-то целью. Чтобы людям, которые меня ненавидят, стало легче. Чтобы у Бонда больше не было проблем. Чтобы что-то.

Он фиксирует мои руки на специальных подставках и растирает кожу спиртом. Зачем? Даже если инфекция попадёт в мой организм, её ждёт горькое разочарование. Я смотрю на него снизу вверх, и это очень справедливо, но он старательно избегает моего взгляда. Он выглядит сосредоточенным. И серым. Его руки трясутся, когда он берёт иглу и подносит её к моей голубой вене. Он набирает полную грудь воздуха, прежде чем вонзить её в мою кожу. Это не больно. Недавно я поднял планку болевого порога своего организма до самых небес. Со второй иглой всё проходит куда тяжелее, потому что он знает, что третьей не будет. И только когда дело закончено, он находит мои глаза. Я думаю, он не смотрел на меня специально, он боялся, что если посмотрит, то уже не сможет сделать то, что должен. Он всегда был ответственным. Он всегда поступал правильно. Он ошибся только однажды. Он дорого заплатил за ошибку. Я даже нахожу в этом позитивную сторону – возможно, этот опыт заставит его никогда не ошибаться вновь.

Я не знаю, сколько времени мы смотрим друг на друга, потому что его взгляд такой... вне временный, вне пространственный. Я думаю, что мог бы увидеть этот взгляд и сквозь стену. Но я не хочу проверять. Очевидно, кто-то другой хочет. Человек в колпаке говорит: «Нам пора, мужик». Мой Бонд не реагирует. Его окликают снова, но тщетно. Он просто стоит и смотрит. И жизнь медленно покидает меня без всяких инъекций. В конце концов, ему заламывают руки, словно преступнику, и вытаскивают вон. Я опять сделал это с ним. Мне остаётся только смотреть в потолок, ожидая начала. Я надеюсь, что он сейчас ведёт себя разумно. Я надеюсь, что не принесу ему ещё больше проблем. Одновременно с тем, как я чувствую, что препарат попадает в кровь, я слышу глухие удары, доносящиеся из-за зеркала, которое на самом деле одностороннее стекло. Я слышу их. Я слышу его руки. Я пытаюсь угадать, где по ту сторону находятся его глаза. Куда мне смотреть, чтобы встретиться в последний раз? Пожалуйста! Я не понимаю, отчего моё сердце начинает биться быстрее: от отчаяния или под действием препарата. Приподнимаю голову, безумно шаря взглядом, но везде натыкаюсь на своё отражение.

Когда я чувствую, что скоро пустят титры, начинаю петь одними губами:
«Я убил в себе ангела,
Дверь закрыл перед бесом,
А душа лоскуточками,
Не зашить, не обрезать.

Я искал свет возвышенный,
А обрёл только мрак.
Брёл дорогами долгими,
Не родной, не чужак.

Вы не поняли истины,
Навязали своё.
И взлетело от выстрела,
Над землёй вороньё.

Я убил в себе ангела,
Бесу тоже досталось.
Эх, судьба моя милая,
Как же ты истрепалась!»